Всем смертям назло

— Скажи, пожалуйста! А мы все думали: он — Ломоносов, — сказал Володька.

— Нет, не Ломоносов. Он, Володька, скорее всего... — я задумалась, — Фуше!

— Фуше? Это который при всех правительствах начальником полиции?

— Да! Именно! — разгорячилась я. — По-моему, Володька, ему все равно, что у нас: революция или реакция. Он, как это...

— Карьерист?

— Нет, еще хуже... Приспособленец — вот кто!

Это было новое слово, недавно вошедшее в обиход.

— Может, он из кулаков, Гнат? — спросил Володя и с профессиональной интонацией заметил: — Мы же его не проверяли, кто он есть.

— Нет, он из бедняков. Это точно, — успокоила я его.

И мы опять заговорили о том, что нас касалось ближе всего: о том, что мировая революция, по всем видимостям, задержалась, но это ничего, потому что мы все равно строим социализм, — что же нам дожидаться ее, что ли? Так пока мы будем у моря погоды ждать, нас задавят! Что смычка с крестьянством — вот это дело! Смотришь, и мужик потянется к социализму, надо нам только не драть перед ним нос!

И тут я рассказала Володе про Котьку. Котька не согласен ни с чем.

— Как ни с чем? Со смычкой не согласен?

— Ни в какую, — подтвердила я. — Кричит, что мужик — это темень и реакция и у него лично никакой смычки с ним не может быть... И насчет мировой революции Котька тоже так смотрит, что если ее нет, то и нас нет...

— Как это «нас нет»?

— Ну, значит, у нас нет никакого социализма...

— Лелька, так он же троцкист! — сказал Володька убежденно.

— Не может быть, — возразила я. — Все-таки Котька — наш товарищ.

Мы бы еще долго сидели так, очень довольные друг другом, если бы не раздался страшный стук в потолок. Стук был такой, что мне показалось: потолок сейчас обрушится.

— Максименко! — сказал Володя, и тут мы, наконец, услышали, как на стенке надрывается телефон.

Володя снял трубку и успел только сказать:

— Я, Гурко...

После этого он очень долго молчал, и шея его все больше краснела. В конце концов он сказал только одно слово:

— Есть.

И я поняла, что он уже далеко от меня.

— Ты приходи, Лелька. Или знаешь что? Пойдем с тобой как-нибудь в ресторан. Хоть в «Каменный столб».

— Ты ж за него вон как гоняешь!

— Ну это во время службы. Мы с тобой вечером... А?

— Хорошо.

Мы расцеловались, и я вышла на платформу, по-прежнему забитую народом. На душе у меня было легко от того, что Володька существовал на свете, и мы с ним думали одинаково о главных вещах.

Но день этот еще не кончился. Когда я проходила мимо «Каменного столба», кто-то хриплым, как мне показалось, незнакомым голосом окрикнул меня:

— Лелька! Пимпа курносая! Ты ли это?

Крик был такой отчаянный, что на меня обернулись прохожие.

На открытой террасе «Каменного столба» стоял Валерка и размахивал руками, как ветряная мельница.

— Сюда ходи, сюда! — он втащил меня на террасу — Водку пьешь?

— Или! — храбро воскликнула я.

Валерка налил мне полный стакан, потом, подумав, переставил его себе и позвал официанта.

— Ма-аленькую рюмочку! — велел он и показал минцем, какую именно маленькую.

Валерка был не очень пьян, но сильно расстроен. И не похож сам на себя. Непонятно было, с чего он сидит в ресторане, можно сказать, среди бела дня и дует водку в полном одиночестве.

— Что у тебя, все в порядке? — спросила я, внезанпно охваченная недобрым предчувствием.

— Лелька! Меня исключили из партии, — страшным шепотом произнес Валерка.

Я обмерла. Исключение из партии — это ведь политическая смерть! Я неясно себе представляла, что такое именно «политическая» смерть. Мне показалось, что против меня сидит настоящий мертвец.

— За что, Валерка? Ты же с восемнадцатого года...

— За преферанс, — ответил Валерка загробным голосом и выпил мой стакан.

— Ты играл в преферанс? — ужаснулась я.

В преферанс играли только представители чуждых классов. Самое меньшее — акцизные чиновники. Это было ужасное, чуждое, размагничивающее занятие. Я давно это знала, с детства. При царе в преферанс постоянно играли владельцы нашего завода и их приспешники.

Валерка, таким образом, стал как бы прихвостнем буржуазии.

— Играл, — сказал он с глубоким раскаянием в голосе, — с директором Эпштейном.

— А как же твоя жена? — сразу вспомнила я.

— Она, конечно, моментально ушла от меня. Она — женотделка.

«Вот оно! Я бы не ушла. Я бы до ЦКК добралась», — подумала я и спросила:

— А цекака?

— Написал. Пока не известно. — Валерка устало закрыл глаза.

— Уходи, Лелька, — сказал он неожиданно, — ко мне тут одна баба должна притопать.

Только этого не хватало!

— Ты окончательно разложился, Валерка, — сказала я и ушла.

Но этот день был нескончаем. Еще у дверей «Ампира» я услышала шум. В нашей квартире ругались. Последнее время это случалось часто и особенно меня не беспокоило. Дверь стояла открытой настежь, и до меня донесся визгливый Котькин голос. Странно, что раньше я не замечала, какой у него неприятный голос!

— Вы же — термидорианцы, типичные термидорианцы! — визжал Котька. — Гробовщики революции! Строите социализм? Где? В одном уезде? Ха-ха! В Богодухове? В Пирятине? В Кобеляках?