Всем спокойной ночи

— Где вы впервые встретились с Китти?

— В офисе. Она вошла…

Глаза его наполнялись слезами, даже пока были зафиксированы на моем бюсте.

— Она была такая… Живая. Ей все было интересно. Она задавала вопросы, смотрела по сторонам.

«Задавала вопросы, смотрела по сторонам», — запомнила я.

— Я любил ее, — вздохнул он.

— Мне очень жаль, — сказала я, поднимаясь и вспоминая слова Лайзы. — Мне пора домой. — Я вытерла руки о брюки. — Когда я была у вас в начале месяца, мы с Китти поднялись наверх, и мне кажется, я обронила сережку в ванной комнате. Вы позволите мне посмотреть там?

Филипп пожал плечами и кивнул. Я поблагодарила и степенным шагом вернулась в прихожую. Дыша быстро и часто, взлетела наверх, на цыпочках прокралась мимо туалетной комнаты и осторожно открыла дверь в хозяйскую спальню.

Лимонно-желтые стены, белое кружевное покрывало, десятка два декоративных подушечек в изголовье, которые требуется каждый вечер убирать, когда застилаешь постель. И каждое утро раскладывать заново. Я прокралась через всю комнату к туалетному столику, думая, что вкус у Китти был много лучше моего, к тому же она была и аккуратнее.

На столике тяжелое зеркало в кованой нарядной раме, под столиком на зеркальном подносе множество хрустальных флаконов с духами, а перед столиком — маленькое изогнутое креслице с мягким бархатным сиденьем. Расческа и щетка для волос в рядок с пудреницей и кистью, с плетеной коробочкой для косметических салфеток и розовой прозрачной заколкой, судя по виду — принадлежавшей одной из ее дочерей.

Ноутбука там не было. Вероятно, полиция конфисковала его. На комоде стояли фотографии в золоченых рамках. Я увидела Китти и Филиппа в свадебных нарядах, улыбавшихся друг другу; Китти в больничной рубахе, с пластиковым браслетом на руке, ликующей улыбкой на губах и двумя крошечными, запеленатыми младенцами на руках; и снова Китти с дочерьми на ежегодной ярмарке выпечки в нашей «Красной тачке» — каждая гордо держит кусок пирога.

Я убрала волосы с глаз и осторожно открыла верхний ящик комода. Что я там надеялась увидеть — перевязанную ленточкой пачку любовных писем с почтовым индексом Нью-Йорка и подписанных отнюдь не Филиппом? Записную книжку, озаглавленную «Дневник», с записью, датированной октябрем, где называется имя убийцы, желательно с точным описанием внешности и фотографией?

Я быстро просмотрела содержимое ящика, раскопав коробочку с противозачаточными пилюлями и бутылочку аспирина, блеск для губ, крем для рук, ламинированные складные карты Нью-Йорка и Вашингтона и, наконец, фотографию в такой же рамке, что и на стенах.

Я перевернула ее и увидела на ней Китти рядом с симпатичной темноволосой женщиной. Им было слегка за двадцать, они обнимали друг друга за плечи и улыбались в камеру, а ветер развевал им волосы. Со второй попытки я вытащила фотографию из рамки и прочитала на обороте: «К. и Д., лето 1992, Монтаук».

Я засунула фотографию обратно в рамку, вернулась к ящику и продолжила поиски. Пока не обнаружила набор той самой кремовой бумаги для писем, на которой она записала номер телефона Эвана и слова «Стюарт 1968». Что это такое? Место? Имя и год? Я сложила бумагу и убрала обратно.

И, наконец, у задней стенки я обнаружила открытку с изображением статуи Свободы, адресованную на почтовый ящик в Истхеме, Массачусетс. На открытке было написано: «Милая Бонни, Нью-Йорк — это все, чего я когда-нибудь хотела, и даже больше. Теперь мы вместе. Счастливее, чем я даже могла поверить. Всегда твоя с любовью». Без подписи, без штемпеля. Кто бы ни написал эту открытку, он никогда ее не отправил.

— Вы нашли, что искали?

Я обернулась и увидела Филиппа, стоящего в дверях и вцепившегося в косяк. Он смотрел на меня волчьим взглядом тусклых глаз.

— Ваша сережка. Вы нашли ее?

Я покачала головой, внезапно осознав присутствие в комнате большой двуспальной кровати, которая, казалось, росла с каждой минутой, становилась все шире, пока не заняла всю комнату до последнего сантиметра.

Филипп попытался изобразить похотливую улыбку. На его лице она выглядела так же неуместно, как гарнир на запачканной маслом салатной тарелке.

— Мне нравятся ваши туфли, — вдруг сказал он.

Как только Филипп произнес эти слова, похоть исчезла, ее место заняли горе и недоумение. Он казался старым, уставшим и очень печальным.

— Я, пожалуй, пойду, — промолвила я, возвращая открытку в ящик и делая неуверенный шаг к двери. — Я просто хотела, чтобы вы знали, как мне жаль…

Филипп сорвался с места со скоростью, которой я никак не ожидала от человека, убитого горем. Он пересек комнату, упал на колени, обвил руками мою талию и крепко прижался к моему животу.

— Скажите мне кое-что. — Слова срывались с губ быстро, опрокидывая друг друга. — Была ли она счастлива?

Я почувствовала на своих бедрах тепло и влагу его слез.

— Вы были ее подругой. Знали ее. Была ли она счастлива?

«Вот бедолага», — подумала я, забыв, что если моя теория верна, то Филипп Кавано заранее утешался в обществе няни своих детей, а его жена ездила в Нью-Йорк и, вероятно, там изменяла супругу.