Но, кроме новой драмы существует «новая драма» – то есть нечто вроде блока «Родина», сообщество предприимчивых людей, сочинивших свой способ построения современников в шеренгу попарно. Это неплохо организованное сообщество, в которое входят: театральный деятель широкого профиля Эдуард Бояков, драматург Михаил Угаров, критики Марина Давыдова, Елена Ковальская и Роман Должанский, режиссер Кирилл Серебренников и др. Плюс некоторое количество драматургов «под патронажем». Лидеры блока «новая драма» желают – и их желание понятно и даже где-то естественно, пугают только размеры этого желания – контролировать театральный процесс. С этой целью одни пьесы объявляются «новой драмой» (чем-то ценным, модным, прогрессивным), а другие остаются за бортом корабля современности, не согретые божественным теплом милой шайки друзей – любителей драмы. Там раздаются призы, бродят деньги, надуваются мыльные пузыри репутаций, там идет вечная величальная песнь. В общем, такое бойкое московское место.
Речи лидеров «новой драмы» несколько пугают своей запредельной безграмотностью. Я плохо представляю себе, что можно окончить театроведческий факультет в 70–80 годах, в Москве или Питере – неважно, учили везде прилично, и всерьез утверждать, что главная задача «новой драмы» – вывести на сцену реальную жизнь, жесткую, какой не было еще, с террористами, наркоманами, самоубийцами и проститутками, причем в какой-то новой небывалой форме. Это единственное, что удалось выудить из пошлой и невнятной демагогии «новодрамцев».
Как любил говорить Салтыков-Щедрин, «что сей сон значит?» Драма – один из трех основных родов литературы, третья река, так сказать, текущая рядом с лирикой и эпосом. Драма – это искусство действия. Законы развития действия в драме были изучены сотнями выдающихся умов. Реформировать действие за три тысячи лет довелось немногим гениям – Еврипиду, Шекспиру, Шиллеру, Чехову, Брехту. Вершина реализма, предел возможного в этом способе художества – Островский. Нечто дополнительно-интересное, обогащающее традиционный тип реалистической драмы, принес Ибсен. Занимательный, но тупиковый путь предложил Беккет. Кто ваш герой – трезвенник или наркоман, проститутка или королева – не имеет принципиального значения в драме, а важно, что он делает, как поступает, какое участие он принимает в действии. Драматургия – сложная профессия, лирика куда легче. Надо изучить весь мировой опыт, чтобы понять, возможно ли отличиться личным блеском в исполнении канона…
Но дело обстоит куда как проще, если вспомнить, что всегда в театре любого времени шел какой-то хлам имени этого времени. И вот «новая драма», не заморачиваясь на какие-то там разборки с законами действия, просто учит и провоцирует драмоделов на изготовление этого хлама. «ВАСЯ
Что главное для этого хлама? Подольстится к московской черни, пощекотать ее приятнее. Что самое приятное сейчас для этой черни? А изображение поганой жизни, лишенной света. Утверждение этой жизни везде – на экране, на сцене. Мы твари, и все твари! В этой жизни вообще нет «верха» – только низ. Никаких героев, которые тревожили бы, звали куда-то, напоминали бы о какой-то другой жизни. Ничего, что было бы вне примитивного секса, страха за шкуру, пищеварения и денег. Никаких мыслей, идеалов, порывов, душевных движений и духовных поисков. Никакой «поэзии»… (Я всерьез опасаюсь, что «новодрамцы» искренне не верят в то, что все вышеперечисленное действительно существует!)
Эстетическая «прописка» поганой жизни – вот главная задача блока «новая драма». Не драма им нужна, а нужно возвеличить, оправдать, умножить ничтожную, извращенную, опустошенную, темную жизнь. Под лозунгами «дадим правду на сцене!» сбивают с толку молодежь, которая перестает учиться, изучать образцы. Недаром в бездарное, убогое это пространство вбиваются крупные деньги – в хорошее дело деньги не вбиваются, на хорошее дело их еле-еле наскрести можно.
И, казалось бы, ваше время, друзья, банкуйте – ваши когти дотянулись уже до МХАТа, до «Современника», везде пляшут братья «-ковы», открылся целый театр «Практика», что ж вы так нервничаете, ругаетесь, скрипите зубами на питерских «монашек», на Дмитревскую и Москвину, которые не понимают всей прелести новой драмы?
Как раз понимаем мы с Мариной всю «прелесть» этой драмы, если слово «прелесть» трактовать в его старинном значении, как бесовский обман.
Старообрядцы, когда приезжали их агитировать за новую веру, совещались и выпускали пару ответчиков – сурового вида, и борода комковата и празелень. Ответчики чинно кашляли и отвечали: «НЕ ПРИЕМЛЕМ». После чего разговор прекращался.
И я говорю «новой драме»: «НЕ ПРИЕМЛЮ». Вот весь мой разговор.
Послесловие