Всемирная история. Том 1. Древний мир

Таким образом, Сулла явился безусловным и неограниченным владыкой, и не только в его руках сосредоточилось огромное могущество, но еще и положение обязывало его, так или иначе, устроить государство по своему уразумению. Нельзя сказать, чтобы он, достигнув этой власти, достиг и крайнего предела своих честолюбивых стремлений; честолюбие ни в каком случае не было главной побудительной причиной его действий. Ему уже минуло 50 лет, когда он только начал свою карьеру. Роль, которую он теперь выполнял, была навязана ему обстоятельствами, и он выполнил ее удивительно разумно, и притом с холодностью и бессердечием, которые всегда составляли основу его натуры, а с течением времени еще больше в нем развились и усилились. И даже все те крайности, к которым он прибегал, находили себе оправдание в жестокостях противной партии. Он не сразу, однако, удовольствовался достигнутыми результатами: это был человек, способный воспользоваться своей победой и окончательно уничтожить своего противника… Вот почему ему показалось необходимым для окончательного обеспечения результатов своей победы еще немного пролить крови. В этих видах он сначала позаботился о том, чтобы власти, в сущности уже находившейся в его руках, придать законную форму (или кажущуюся законной), и добился диктатуры на неопределенное время, причем все отправления и законодательной, и исполнительной власти перешли в его руки. Затем он издал указ, по которому все власти, где-либо поставленные предшествовавшими ему консулами, и все те, которые в каком бы то ни было смысле были прикосновенны к последнему восстанию, объявлялись изгнанниками и становились вне закона. Каждый имел право жизни и смерти над ними, и кто их убивал, тот поступал по указу и даже имел право на награду за свой подвиг. Имена этих несчастных изгнанников (proscripti) во избежание всяких недоразумений всюду были обнародованы во всеобщее сведение. На этих проскрипционных списках было множество имен: хотя сам Сулла питал личную ненависть только по отношению к очень немногим из своих противников, он не скупился на их кровь там, где речь шла об удовлетворении его любимцев, которые заботились в данном случае не только о личной мести, но и о своем обогащении. По всей Италии выискивали и выслеживали жертвы; головы убитых выставлялись в Риме напоказ при Сервилиевом пруде; 40 человек сенаторского сословия, 1600 человек всаднического пали жертвами партийной ненависти и жажды к наживе, которые одинаково подстрекали к этому омерзительному преследованию ни в чем не повинных людей. А сам сенатор смотрел на эти убийства как на государственную необходимость, как на целительное средство, и в шутку называл их «кровопусканием Италии». Но этого было мало.

Имущество всех подвергнувшихся проскрипции и тех, кто пал во время войны, сражаясь против Суллы, было продано с публичного торга, и тот же варварски жестокий закон, который отнимал у сыновей противников Суллы имущество, тем же росчерком пера лишал их права занимать какие бы то ни было общественные должности, следовательно, низводил их до второстепенных граждан. Так было посеяно семя крови и ненависти, и из этого посева могли вырасти только новая кровь и новая ненависть.

Проскрипции и законы

Впрочем, о законодательной деятельности Суллы, для которой он таким кровавым способом расчищал и подготовлял почву, нельзя не отозваться с некоторым одобрением: хотя в ней не было ничего творческого и открывающего новые пути, однако была определенная цель, к которой он стремился — восстановить древнеримский государственный строи с его прежним аристократическим отпечатком, поднять значение государства в завоеванной им стране. В этом отношении Сулла следовал строго обдуманному плану, вполне уже сложившемуся в его сознании. Он сам был аристократом из древнепатрицианского дома, и не одной только родовитостью, не одной знатностью, не одним тонким образованием в духе того времени, но и действительными преимуществами: и силой ума, и дальновидностью, и личным своим значением — он превосходил всех своих плебейских противников и, особенно, Мария, равно как и большинство равных ему по общественному значению современников. Простым вождем партии он не мог быть уже потому, что был по своей природе создан для обширной государственной деятельности; однако он не мог освободиться от воззрений и даже предрассудков своего сословия, да и не желал этого; быть реформатором в широком смысле слова, поставить римское государство на новую монархическую основу (а он не мог не предвидеть необходимости такого преобразования в чисто монархическом смысле) ему казалось и трудно, и мудрено. Горячее, страстное стремление к властвованию, к упорядочению, к беспрерывному политическому созиданию и творчеству, — всех этих свойств великого государственного деятеля, царственного гения, в нем не было.