ВСЕМИРНАЯ ВЫСТАВКА

Однажды появилась бригада рабочих, присланная Управлением общественных работ заделывать на дороге колдобины. Грузовик привез чаны с гудроном и притащил на двухколесном прицепе специальную печь для разогрева массы. Разожженная печь шумела и ревела. Рабочие приподнимали над дымящимся асфальтом трамбовки на длинных рукоятях и били ими оземь. На одном из рабочих был костюм-тройка в тонкую полоску и серая мягкая шляпа. Он был одет точь-в-точь как мой отец. Правда, костюм был измят и грязен, а узел галстука приспущен — рабочему было жарко. Шляпа сдвинута на затылок. Я встревожился. Другое дело еще, если бы он был босс — мелькнула такая надежда, — но босс сидел в кабине грузовика и читал газету.

Когда работу кончили, этот человек в костюме перекинул свою трамбовку на длинной рукояти через плечо, как все другие, и побрел по улице вслед за грузовиком, который медленно ехал к следующей колдобине.

На исходе каждой весны в парке «Клермонт» — или, по-нашему, в «большом парке» — парковое управление развертывало передвижную сельскохозяйственную выставку. Сама очень ею заинтересовавшись, моя мать однажды сводила меня туда. Мы перешли авеню Маунт-Иден, пересекли «Овал», опять перешли уже другую ветвь авеню Маунт-Иден и оказались у подножия парковой подпорной стенки, сложенной из округлых камней. Взбежали по каменным ступеням. Перед нами лежал огромный замечательный парк с газонами, игровыми площадками и тенистыми аллеями. Здесь было прохладнее, чем на улице. На лужайках среди деревьев располагались палатки и грузовики передвижной выставки. Никаких ворот, никакой загородки. Вдруг мы очутились среди овец с их ягнятами, коров и телят, лошадей со своими жеребятами, и все они кротко и терпеливо подставляли бока прикосновениям городских ребятишек. И редко-редко когда блеянием или ржаньем давали понять, что предпочли бы иное пастбище. Правда, гуси и утки, с гоготом и кряканьем мельтешащие там и сям и панически хлопающие подрезанными крыльями, близко нас не подпускали, что казалось мне совершенно естественным — признаком их разумности, так сказать. Меня подозвали, предложили подержать кролика, я не преминул. Животные были теплыми. Я погладил жеребенка по крупу, но слишком слабо, и его шкура передернулась, словно я был мухой. В деревянном загончике размером с песочницу волнисто переливались пищащие цыплята, словно ярко-желтый флаг солнца трепетал над землей. В загоны к животным было набросано сено; я вдыхал запах сена, запах навоза, и это не было неприятно: мощный массив запахов как бы побуждал к постижению жизни в большем, чем прежде мыслилось, объеме. Улыбчивые загорелые молодые женщины в легких зеленых платьях о чем-то рассказывали со ступенек трейлеров. С ведома и благословения матерей ребятишкам предлагалось потолкаться среди животных, в самой их плодородной гуще, порадоваться их подлинности; и я действительно радовался от души.

Но самые лучшие, самые захватывающие весенние вылазки устраивал отец, большой непоседа, все время стремившийся куда-то вдаль. Вообще-то он обычно по воскресеньям навещал своих родителей — моих дедушку и бабушку, живших севернее Кингсбридж-роуд на Большой Магистрали. Но в это время года от полноты и радости бытия он был просто неспособен делать что-либо обыденное. И вот однажды в воскресенье мы отправились на теннисные корты на угол авеню Морриса и 167-й улицы — будь здоров, между прочим, прогулочка, — и там отец. играл в теннис сперва с матерью, перестукиваясь белым мячиком туда-сюда через сетку, а потом с Дональдом, которого он учил ударам открытой и закрытой ракеткой.

— Вот так, — повторял он. — Вот так. Хорошо. Так и действуй.

Я был еще слишком мал, чтобы управляться с ракеткой одной рукой. Когда пришла моя очередь, я принялся шуровать ею, словно это бейсбольная бита. Долго предаваться этому занятию я не собирался: вдруг, думаю, забью мяч на чужой корт, кому-нибудь игру испорчу!

— Об этом можешь не волноваться, — успокоил меня отец.

Тут я подумал: как он все же здорово смотрится в белых штанах и рубашке, в теннисных туфлях, как сверкают его глаза, когда он делает ракеткой то так, то этак, отражая мяч. Казалось, у него все получается вовсе без усилий, и всегда он там, куда летит мяч.

— Надо чуть присогнуть коленки, — поучал он. — И надо предчувствовать. Боком, боком к сетке! Ракетку занес, бьешь — и сам весь туда!

Слишком я был увлечен происходящим, чтобы еще и слушать. Мать играла хорошо: хоть она и не так быстро двигалась, как папа, все же по мячу попадала точно и отбивала без промаха. Вовсе не была ни растяпой, ни размазней, как представляют обычно девчонок. На ней было белое платье и козырек от солнца с завязками поверх прически, а еще туфли и длинные белые носки.

Кортов было множество. Я насчитал двенадцать. Вокруг всей территории шла металлическая сетчатая изгородь. Покрытие кортов было земляное, из красной глины, у меня потом все носки от нее были красные. Белые линии рисовали известью, их то и дело служителю приходилось подновлять, потому что игроки их затаптывали.