Всеобщая история чувств

Конечно, мы любим не только внешность человека, но и его сущность. Пристрастием к красивым цветам мы обязаны исключительно насекомым, летучим мышам и птицам: именно ради опыления с помощью этих крылатых существ природа наделила растения цветами с яркой, привлекающей их внимание раскраской. Хотя мы и выводим новые сорта цветов ради потрясающей окраски или приятного запаха и своими делами заметно меняем облик природы, но по-настоящему восхищаемся природой только в ее самых диких, неприрученных проявлениях. На нашей «нежной стихийной земле», как назвал ее Э. Э. Каммингс[110], мы находим поразительные, волнующие душу красоты, которые наполняют нас экстазом. Возможно, мы, как и он, «замечаем скорчившийся оранжевый дюйм луны, / взгромоздившийся на эту серебряную минуту вечера», и пульс у нас внезапно разгоняется кавалерийским галопом, или глаза закрываются от удовольствия, и, словно во сне наяву, мы вздыхаем, даже не успев понять, что происходит. Сцена до боли прекрасна. Лунное сияние может внушить уверенность в том, что в этом свете удастся найти дорогу через темные равнины или ускользнуть от ночных чудовищ. Неистовое зарево заката напоминает о тепле, в котором мы нежились когда-то. Умилительная пестрота цветов говорит о весне и лете, когда можно есть досыта, а жизнь щедра и плодородна. Ярко окрашенные птицы пробуждают в нас определенное сочувствие их ослепительной и ослепляющей сексуальности, поскольку в душе у нас гнездятся атавизмы, и любая пантомима сексуального содержания напоминает нам о своей собственной. И все же суть природной красоты – это новизна и неожиданность. В стихотворении Каммингса – это оригинальный «скорчившийся оранжевый дюйм луны», пробуждающий внимание прохожего. Когда это случается, наше чувство всеобщности расширяется – мы принадлежим уже не только друг другу, но и всем видам живого, и всем формам материи. «Отыскать красивый кристалл или цветок мака значит стать менее одиноким, – писал Джон Бергер в «Искусстве видеть» (The Sense of Sight), – погрузиться в существование глубже, чем позволяет поверить одинокий образ жизни». Натуралисты часто говорят, что им никогда не надоедает видеть один и тот же участок дождевого леса или бродить по одной и той же тропе в саванне. Но, если расспросить понастойчивее, они добавят, что эти места никогда не бывают одинаковыми, что там всегда можно заметить что-то новое. Как заметил Бергер, «красота – всегда исключение, она всегда – вопреки. Потому-то она так трогает нас». Тем не менее мы страстно отзываемся на высокоорганизованный способ наблюдения за жизнью, именуемый искусством. В некотором смысле искусство – это попытка загнать природу в стеклянное пресс-папье. Некое место или абстрактная эмоция вдруг делаются доступными для рассматривания на досуге, выпадают из потока, их можно поворачивать и разглядывать с разных сторон, они замирают и, можно сказать, делаются столь же значимыми, как и пейзаж в целом. Бергер сказал об этом:

Все языки искусства создавались как попытка превратить мгновенное в постоянное. Искусство предполагает, что красота – это не исключение – не «несмотря на», – а основа порядка. <…> Искусство – это организованный ответ на то, что природа позволяет нам иногда мимолетно заметить… трансцендентный лик искусства – всегда разновидность молитвы.

Искусство конечно же сложнее. Напряженные эмоции порождают стресс, и мы хотим от художников, чтобы они чувствовали за нас, страдали и радовались, описывали высоты своей страстной реакции на жизнь, а мы могли бы без опаски любоваться всем этим и шире познавать весь спектр человеческого жизненного опыта. Совсем не обязательно жить в тех крайних состояниях сознания, как у Жана Жене или Эдварда Мунка, но заглянуть туда – замечательно. Мы хотим, чтобы художники останавливали для нас время, разрывали цикл рождения и смерти, временно прекращали процессы жизни. Этот поток слишком силен, и никто в одиночку не может противостоять ему, не подвергаясь сенсорной перегрузке. Художники, со своей стороны, стремятся к подобной интенсивности. Мы просим их заполнить нашу жизнь чередой свежих видов и откровений, вроде тех, что жизнь дарила нам, когда мы были детьми и все для нас было внове[111]. Со временем большинство впечатлений нашей жизни покрывается тонкой патиной, ибо если мы перестанем осмысливать каждую лилию, разевающую пестрый зев, мы никогда не сможем ни разобрать письма, ни продать плоды граната.