Всеслав Полоцкий

— Только одну ночь я побуду у тебя. Завтра с солнцем уеду.

И — ни слова — куда поедет, с кем поедет… Пыткой было такое недоверие для Гвая.

Темной громадиной выплыла, казалось, вымершая боярская усадьба, огороженная плотным дубовым тыном. Пока молчали собаки, не услышали и не почуяли верховых, так как ветер дул в лицо нежданным гостям.

Лишь капелька света теплилась в кромешной темноте — Катера не спала. Она одна ждала брата.

Вдруг, словно ошалелые, повскакали, заметались собаки. Звонкий, далеко слышный лай расколол тишину. Засветились факелы, свечки. Босые ноги зашлепали по боярскому двору.

— Кто вы будете, ночные гости?! — угрожающе крикнул из-за тына, судя по голосу, уже пожилой человек.

— Открывайте! Это я! — ответил Гвай.

— Кто с тобой, боярич? — продолжал выпытывать старческий голос.

— Открывай, Степан! — раздраженно приказал Гвай. — Со мной мой друг, и мы подыхаем с голоду.

Стукнул тяжелый засов. Дубовые, обитые железными полосами ворота неохотно отворились. Маленький светлоголовый дедок с поклоном встретил Гвая, сказал извиняющимся голосом:

— Много злых людей, лютых разбойников расплодилось на земле. Изменнические души у них. Могли, боярич, схватить тебя подманом или силой и привести к дому, чтобы, прячась за твоими широкими плечами, во двор ворваться.

— Стар ты уже. Еле ползаешь, — весело похлопал Степана по худым плечам боярич.

— Стар, — согласился покорно тот, — И глуп. А вон и боярин Алексей идет. Ждал сынка!

Гвай быстро пошел навстречу отцу.

Боярин Алексей был высок, с широкой черной бородой, с большим горбатым носом. Челядь надворная, толпясь вокруг, держала зажженные факелы, и в неровном изменчивом свете лицо боярина то темнело, то становилось золотисто-желтым. На плечи он набросил лисью шубу, обшитую узорным ляшским золотом. На ногах у него были сапоги из твердой звериной шкуры.

— Где гуляешь, сын? — строго спросил боярин.

Гвай снял с головы шапку, низко поклонился отцу.

— В Полоцк ездил. У костореза тоже был, как ты мне, батюшка, приказал. Режет Илья из большого зуба, который нашел в сухом болоте над Полотою, оклад для нашего святого пергамента. До Покрова обещал кончить.

— А сколько же хочет Илья за свою резьбу? — прижмурил темные глаза боярин.

— Шесть гривен.

— Шесть гривен? За это серебро я могу купить двенадцать свиней или две кобылы. Триста овчин могу купить.

— Святой пергамент не согреет в стужу, как овчина, но он дает вечный свет, — вдруг вмешался в их разговор Роман, стоявший рядом с Гваем.

— Кто это? — в упор посмотрев на гостя, спросил у сына боярин.

— Роман. Старший дружинник князя Всеслава, муж верный и храбрый, — поспешно ответил Гвай. Ему так хотелось, чтобы Роман пришелся отцу по нраву.

— Прошу отведать наш хлеб-соль, дорогой гость, — слегка поклонившись, сдержанно проговорил боярин Алексей.

Роман поклонился в ответ.

В это время с верхней затемненной галереи усадьбы донеслась звонкая девичья песня:

Кленовый листочек,
Куда тебя ветер клонит?
На луг ли? В долину?
Иль опять под кленину?

— Катерина! Катера! — закричал Гвай. — Под кленину меня ветер пригнал!

И, задыхаясь от радости, запел в ответ:

Катера-тетеря
на сосне сидела
На меня глядела

Вскоре и сама Катера выбежала во двор, бросилась на шею брату. Столько сестринской любви и нежности было в ней, что все заулыбались, и старый холоп Степан растер сухим кулачком на щеке слезу. И это была не услужливая рабская слеза, когда плачут заодно с господином, а слеза искреннего умиления.

Между поцелуями, охами и взаимными расспросами Гвай на какое-то время забыл про Романа. А тот спокойно стоял и внимательно и как-то строго наблюдал за Катерой со стороны. «Красивая кривичанка, — думал он. — Природа не пожалела для нее красоты, огня и меда. Сразу видно, выросла и живет среди лесов и полей. Лицо чистое, загорелое, как бы светится изнутри солнечным светом. А волосы! Шелковый мягкий лен. Такие волосы должны быть холодными, как струи лесной реки. Они снимают боль с самой жгучей раны».

Он почувствовал, что слишком глубоко погружается в заманчивое и опасное течение своих грез, и сердито нахмурился, прикусил широкими белыми зубами губу, рукой дотронулся до меча. Так он делал всякий раз, когда хотел стряхнуть, сбросить с души излишнюю мягкость и растроганность. Меч, прикосновение к нему напоминали ему о суровости жизни.

На шее у Катеры позванивали крупные стеклянные бусы с позолотою. Казалось, ручеек обвил ей шею. Серебряные, сплетенные из тонкой проволоки браслеты сияли на запястьях. Вся она была стройной, легкой, как луговой ветерок.

Она заметила наконец Романа, вопросительно посмотрела на брата.

— Это Роман, — возбужденно сказал Гвай. — Лучший меч Полоцкой земли.