Вся моя надежда

— Не в том дело, что трудно. Тут такой представитель заказчика был, Кревцов. Имя красивое — Марат. Чу, у Луизки с этим Маратом… В общем, должен был ребенок быть. Марата сразу, как ветром, сдуло. Обошлось, правда, без ребенка. Сейчас это просто: медицина… А теперь, говорят, Луизка под Степана клинья бьет. Жены у Степана нет. Умерла, когда мальчишке год был. Глупо так умерла, от простуды. Ну, она, видно, с пацана и начинает. А Степан сердится. То ли Марата не забыл, не знаю. Вообще, она такая, кому угодно голову закрутит… Так что ты, парень, гляди да не заглядывайся. Видишь, как талию гнет? Ей бы на сцене выступать, а не бетон месить.

Кирилл задумался и, как бы между прочим, сказал:

— Насчет Степана — чепуха. Просто мальчишку жалеет. А насчет меня не беспокойся. Я в этом смысле человек железный…

Пастухов довольно кивнул:

— Ну, ну… — Потом задрал голову кверху, крикнул: — Эй, давай!

Это относилось к Николаю Герматке. Тот уже крюком трубоукладчика зацепил полуторатонный блин — дно колодца — и повел его над котлованом.

— Смотри, сейчас главное — точно завести днище под трубу, чтоб без перекоса, а то весь колодец кривой будет, — пояснил Пастухов.

Кирилл кивнул. На трубе, проходящей через котлован, как куры на насесте, лепятся водомерные приборы, краны, вентили, именуемые арматурой. Под них нужно завести полуторатонное днище. Трудность здесь заключается еще и в том, чтобы не сбить им эту самую арматуру. Спускается днище медленно, и вот уже повисает над головами. Кирилл отступил немного в сторону, тянет шею, блин мешает ему смотреть на Луизку. Какой-то неприятный осадок остался от рассказа Пастухова, и даже не от самого рассказа, а от тона, каким говорил Пастухов, от той окраски пренебрежения, которое все время звучало в его словах о Луизке.

Кирилл как-то очень остро представил себе, что так, вероятно, к ней относится в отряде не только Пастухов. Иначе почему бы с ней так разговаривал Степан? И ему захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, приятное, что бы подбодрило ее и чтоб жить ей от этого стало легче. И еще ему захотелось увидеть ее лицо таким, каким оно было, когда он стер с него цементную пудру, захотелось увидеть непременно сейчас, немедленно, и он, всем телом откинувшись к стенке котлована, выглянул из-за спускавшегося днища, потянулся к ней и, к радости своей, увидел, что она сама пытается рассмотреть его в глубине и подает рукой какие-то знаки. Человеку с таким лицом помощи вроде бы и не требовалось, так что он даже немного пожалел о своих радужных мечтаниях, но все равно потянулся, помахал ей рукой: эй, наверху, держись!

В это время лебедка трубоукладчика свирепо завизжала, и блин резко пошел на снижение.

— Не пяль глаза! — бешено заорал Пастухов и, припав на весу к днищу, быстро завел его под трубу. Кирилл испуганно отшатнулся. Нога его по щиколотку увязла в глине. Рванулся, что было силы, но, потеряв равновесие, плюхнулся в грязь. Ноги оказались под днищем. Еще мгновение — и полуторатонный блин припечатает их к подушке.

Крик Пастухова известил всех об опасности. Луизка выронила из рук лопату, две ее напарницы метнулись к котловану. Степан подлетел к самой кромке, лицо его исказил ужас. Остановить кран уже было нельзя. Все решали доли секунды. Пастухов, опершись на заступ, каким-то обезьяньим спружиненным прыжком подлетел к Кириллу, подхватил его под мышки, рванул на себя. И одновременно с тем, как они оба, отлетев к стене котлована и не удержавшись, шлепнулись в грязь, полуторатонный блин, сладострастно чмокнув, припечатался к глинистому дну.

— Ух ты, падло! — выругался сквозь зубы Пастухов. Кирилл лежал на спине, моргал глазами, тяжело дышал.

— Петухом пахнет, — растопырив пятерню, закричал Пастухов, — понял?

— Живой?! — крикнул сиганувший к кромке котлована Николай Герматка и, убедившись, что все обошлось, сплюнул, раскачивающейся походкой направился к трубоукладчику. Лица у всех были вытянутыми и зелеными, как у святых.

— Эту пару надо разделить… Писатель готов… — съехидничал Калачев. Слышавшая все это Луизка опустила глаза, кончиком сапога упиралась в заступ, ковыряла землю.

— Может, его вообще отправить, пока не поздно? — донесся до нее голос все того же Калачева, которому «петухом», кстати, совсем не грозило. А если кому-нибудь и грозило, так в первую очередь Степану Гуряеву. Но он молчал. Рот у него был сжат в плотную белую линию. Луизка почувствовала на себе его мрачный, холодный взгляд, резко подняла голову. В глазах ее мелькнуло что-то непримиримое, дразнящее, застыло дерзко и остро, как вызов. Степан перевел глаза на Калачева, спокойно, будто ему это ничего не стоило, сказал:

— А, чего там, новичок, техники безопасности не знает…