Вся оставшаяся жизнь

Ароматы ворвались в ноздри Манель прямо с порога. Целый букет запахов, доносившихся с кухни, – тонкая смесь розмарина, лаврового листа, лука и жаркого. В последний четверг месяца Самюэль всегда обедал вместе с помощницей. Он считал делом чести самому приготовить обед и продумывал меню заранее, за несколько часов, а то и за несколько дней. На рассвете в четверг старик доставал необходимую утварь, вынимал из холодильника ингредиенты, расставлял все на рабочей поверхности и начинал колдовать над кастрюлями, стряпая намеченные блюда. Манель не удержалась от искушения и, проскользнув на кухню, приподняла чугунную крышку гусятницы. Ей открылась золотистая корочка жаркого, томившегося на медленном огне на ложе из картофеля, моркови и лука. Заглядывать в холодильник не было смысла. Девушка и так знала, что там стоит “Шварцвальд”: вишневый торт с домашними взбитыми сливками неизменно завершал их ежемесячную встречу. Десерт, на который Самюэль потратил почти весь вечер среды и, в этом девушка была уверена, почти весь остаток сил, и без того невеликий. Болезнь прогрессировала быстро, слишком уж быстро, на взгляд Манель. С каждым днем паразит жирел, питаясь беззащитным телом старика, и отвоевывал все больше места. Постепенно опухоль высосет его изнутри, и останется только жалкий бесплотный скелет. Со дня визита к неврологу прошло около месяца, и он еще похудел. Ел все меньше и меньше, а когда головные боли становились совсем невыносимыми, его рвало тем немногим, что удалось проглотить. Глаза над заострившимися скулами ввалились и отчасти утратили блеск, еще недавно озарявший его лицо. В понедельник помощница застала старика в гостиной, он так и застыл неподвижно, с отсутствующим взглядом, оглушенный, на том месте, где боль соизволила на время оставить его в покое, – потерянный в затишье человечек словно завис в ожидании, когда вернется ненасытная госпожа, с которой он отныне делил свои дни. Если так пойдет и дальше, прогноз доктора Жервеза насчет трех месяцев жизни окажется более чем оптимистичным, подумала девушка.

– Как себя чувствует мое утреннее солнышко? – спросил старик, когда Манель расцеловала его во впалые морщинистые щеки. Несмотря на изнурительную болезнь, он всегда беспокоился о ее самочувствии. Пусть даже его веселый тон теперь все чаще звучал наигранно, сердечное отношение к ней оставалось искренним: его в самом деле интересовало все, что с ней происходит. Высыпается ли она, успевает ли поесть, остается ли у нее время куда-нибудь ходить, развлекаться, видится ли она с кем-нибудь, кроме доживающих последние дни стариков? Она успокаивала его, отделывалась чем-нибудь вроде “да-да, все в порядке”, а чаще всего отвечала вопросом на вопрос. И никогда не рассказывала об одиночестве, заполненном пустыми телепередачами, о книжках, которые жадно глотала, чтобы насытиться чужими словами, о бессонных ночах, когда мечтала уехать как можно дальше. Под вечер, после рабочего дня, когда она носилась из дома в дом, чистила, убирала, гладила, мыла посуду, готовила еду, ей хотелось только одного – прийти поскорее домой и рухнуть на диван. От одной мысли, что надо еще куда-то идти, ее покидали последние силы. Со временем ей стало казаться, что чем дальше, тем труднее будет вырваться из той жизни, в которой она замыкалась. Она вступила в одиночество словно в монашеский орден. Это тебе в наказание, старушка, твердила она себе. Будешь всю жизнь искупать преступление. Иногда среди ночи ее выталкивал из сна крошечный кричащий, окровавленный комок. Как если бы эмбрион, зародившийся несколько лет назад в совсем юном животе и отправленный на вакуумную смерть врачом-гинекологом, по-прежнему рос в ней. Она была тогда семнадцатилетней девочкой и чувствовала себя совершенно неспособной родить ребенка; решение сделать аборт казалось очевидным и единственно возможным. ИПБ. Три невинные на вид буквы, таившие в себе выход. Искусственное прерывание беременности. Речь тогда шла именно об этом – прервать рост какого-то скопления безобидных клеток, нежелательного, как злокачественная опухоль, плода мимолетного ослепления, не оставившего по себе ни лица, ни тем более имени. Она слишком поздно обнаружила, что выбрать потерю бывает иногда куда как хуже, чем сыграть в лотерею рождения. Манель так до конца и не оплакала эти вырванные из нее несколько граммов жизни.

Как всегда в последний четверг месяца, Самюэль не стал ждать, пока девушка управится с хозяйством, и пригласил ее за стол. Они ели с той странной неловкостью в глазах, какую исподволь поселила в их отношениях незваная захватчица – болезнь. Тишина, просачиваясь между шорохами жующих челюстей, оседала такими тяжелыми пластами, что ее не заглушало даже стаккато ливня, бешено колотившегося в кухонное окно. Невыносимая тишина. И пока она не затопила все окончательно, Манель нарушила ее:

– Знаете, совсем не обязательно каждый раз делать “Шварцвальд”. С ним же в самом деле слишком много возни…