Вся правда

– Да ничем я не занимаюсь!

– Ну конечно. От тебя можно ожидать чего угодно!

– Я просто гуляю.

– Но почему ты не гуляешь с подружками? Почему к тебе никто не заходит?

– Мне с ними скучно. С ними не о чем говорить.

– Да о чем ты хочешь говорить? Что у тебя вообще в голове происходит? – не переставали меня бомбардировать родители. Но они не заслужили звание «Достойных доверия» и я молчала. Наверное, я их этим сильно пугала, так как принято считать, что замалчивают плохое. Но я просто не желала никого пускать внутрь себя. Никого, не только их. Наверное, я его стеснялась. Внутреннего мира своего странного и нелепого. Мои одноклассницы и одноклассники были тайной за семью печатями. Они хотели новый костюм, американские джинсы, новую косметику «Пупа». Хотели всего, что может дать перестройка. Для меня ветер горбачевских перемен был духом свободы. Всем вокруг разрешали все. Все пути вдруг оказались открыты, что меня потрясло после пионерских рамок. Я просто тащилась от собственного права ходить в школу в драных штанах, мешковатых свитерах и ботинках на шнуровке. После отвратительных коричневых платьиц, выпячивающих мою слишком большую для подростка грудь, я хотела носить только самую мешковатую из возможных вариантов одежду. После платьиц и после того, как какой-то незнакомый старшеклассник зажал меня в углу за туалетом и принялся больно и противно хватать за грудь, приговаривая:

– Какая большая девочка. – После этого я несколько дней шарахалась от старшеклассников и старалась не выходить на перемену из класса. Но вот права снять это нелепое платьице у меня не было. Как и права прийти на физкультуру в закрытом спортивном костюме. Нет, положено ходить в черных шортах-трусах с белой футболкой – ходи! Подумаешь, что трясется грудь. А нехрен было такую отращивать. Надо было меньше капусты есть. В общем, из-за моего раннего полового созревания я наслушалась много, будь оно неладно. Так что когда нам сообщили, что школьную форму отменили, я первая приперлась в наряде городского отребья. Уж в нем было невозможно определить, есть ли у меня грудь.

– Алиса, если ты еще хоть раз явишься в школу в таком виде, я поставлю вопрос об исключении тебя из пионеров! – брызгала слюной завуч. Как напугала! На всех углах города шептались о Солженицине с его Гулагом, о преступлениях коммунистов. И даже о самом Сталине, в том смысле, что он-таки не был ангелом на земле.

– Если вам нужно мое заявление о выходе из пионеров, оно ляжет к вам на стол ровно через три минуты! – заявила я и перестала носить в школу сменку. Вид грязных замусоленных мешков с ботами меня давно бесил.

– Мы перестанем пускать тебя в школу! – пугали меня. Но пускать не перестали. И вообще как-то через пару месяцев попривыкли и оставили меня в покое. Училась я хорошо, не скандалила. Только по истории отечества заимела себе трояк, так как имела наглость выдавать в эфир новый взгляд на эту самую историю.

– Что ты можешь знать об истории! Ты глупая невоспитанная хамка! – проорал мне в ухо старый сморщенный коммунист-историк после моего заявления о репрессиях. Я обозлилась и на следующий урок приволокла доклад на тему «Страшные последствия октябрьского переворота».

– Не сметь порочить Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию! – озверел учитель. Наверное, то что я делала, было жестоко. Но я была так молода, мне так нравилось все новое, что окружило меня со всех сторон.

– Поставьте мне три и избавьте себя от необходимости видеть мое хамское лицо. – Предложила я ему. Он согласился на свою голову, так как вслед за мной на его устаревшие уроки перестал ходить весь класс. Получился страшный скандал, в котором закономерно обвинили меня.

– Да наплевать, – отмахнулась я от записей в дневнике. Мнение родителей относительно происходящего в школе интересовало меня меньше всего. Больше всего мне нравилось гулять. Не просто шляться по окрестностям родного района, выискивая компании и, замирая от страха, докуривать бычки. Я хотела слушать, о чем мне расскажет старая Москва, что я почувствую, заглядывая в окна особнячков в центре города. Я могла часами смотреть, как падает снег на дворик какого-то непереводимого посольства неподалеку от Плющихи. Я рассказывала себе сказки о мире и любви, тысячи сказок о тысяче миров. Тысяча мужчин любила меня. Сотни преград я переступала, сотни побед… Каждый день я разыгрывала новый спектакль. Я жила в этих особняках, я писала картины, глядя на Арбатский вернисаж. Я влюблялась и влюблялись в меня.

– Алиса, почему ты постоянно получаешь такие жуткие замечания? – расстраивалась моя мама. Она как-то привыкла, что учеба дочери течет сама собой, не напрягая никого вокруг.

– Они ко мне придираются.

– Еще бы, если ты позволяешь себе ходить в школу в таком виде.

– В каком?

– Как побирушка с помойки.