Вновь наступила вибрирующая тишина, которую нарушали лишь стук двух сердец да хрипение бульдога, словно страдающего хроническим бронхитом. Потом Арчибальд выпустил девушку из объятий.
— Вот так, — сказал он. — Рад, что все уладилось и полный тип-топ. Только сигареты не хватает. В такие минуты просто необходимо закурить.
Она посмотрела на него с изумлением:
— Но я думала, ты не куришь.
— Еще как курю!
— И пьешь?
— И пью, — сказал Арчибальд. — Ничуть не меньше, чем курю. Да, кстати…
— Что такое?
— Только один вопрос. Предположим, эта твоя тетка захочет погостить у нас, когда мы совьем свое гнездышко. Как ты, любовь моя, отнесешься к идее оглоушить ее ударом набитой песком шкурки угря по основанию черепа?
— По-моему, — сказала Аврелия с жаром, — ничего лучше и придумать нельзя.
— Родственные души, вот что мы такое! — вскричал Арчибальд. — Души-близнецы, если на то пошло. Я это с самого начала подозревал, а теперь окончательно убедился. Как пить дать — две родственные души. — Он пылко ее обнял. — А теперь, — сказал Арчибальд, — сбегаем вниз и запрем бульдога в кладовой дворецкого, чтобы тот утром неожиданно наткнулся на пса и получил встряску, которая взбодрит его не хуже, чем неделя на морском курорте. Идет?
— Да, — прошептала Аврелия. — О да!
И рука об руку они вышли вместе на широкую лестницу.
Жуткая радость мамаши
— А кроме того, — сказал мистер Муллинер, — была история с Дадли Финчем.
Он вопросительно поглядел на свой стакан, обнаружил, что он на три четверти полон, и без отлагательства вернулся к «Саге о Роберте, дочери его кузины».
— Я представляю вам Дадли Финча, — сказал мистер Муллинер, — в тот момент, когда он сидит в вестибюле отеля «Кларидж» и вперяет в циферблат часов стекленеющий взгляд человека на пороге голодной смерти. Стрелки показывают пять минут третьего, а Роберта Уикхем обещала приступить к завтраку с ним точно в половине второго. Он испустил жалобный вздох, и им начало овладевать ощущение горькой досады. Как ни кощунственно было чувствовать, что у этой ангелоподобной девушки могут оказаться недостатки, невозможно отрицать, сказал он себе, что эта ее манера заставлять человека изнывать в ожидании законного приема пищи очень даже смахивает на изъян характера, в остальном абсолютно безупречного. Он встал со стула и, дотащив изнуренное недоеданием тело до двери, пошатываясь, вышел на Брук-стрит, где остановился, глядя направо и налево, как теннисоновская героиня, высматривавшая Ланселота — но Ланселота женского пола.
Облитый слабым солнечным светом (продолжал мистер Муллинер) Дадли Финч являл собой на редкость внушительную фигуру. Он был — в смысле портняжно-парикмахерского искусства — абсолютно безупречен во всех отношениях. От набрильянтиненных волос до сверкающих штиблет, от бледно-коричневых гетр до галстука выпускника Итона он не давал ни единой зацепки для самого придирчивого критика. При виде него вы чувствовали, что, коли у «Клариджа» вкушают пищу такие люди, значит, старик Кларидж в полном порядке.
Однако отнюдь не восхищение понудило остановиться торопливо шагавшего мимо молодого человека очень серьезного вида и в фетровой шляпе. А удивление. Он смотрел на Дадли, выпучив глаза.
— Бог ты мой! — воскликнул он. — Я думал, ты уже на пути в Австралию.
— Нет, — сказал Дадли Финч, — я не на пути в Австралию. — Его гладкий лоб собрался в морщины. — Послушай, Роли, старик, — сказал он с легким укором, — по Лондону не принято расхаживать в подобных шляпах. — Роланд Эттуотер был его кузеном, а кому приятно видеть, что его родственники носятся по всей столице, выглядя при этом так, будто кошка извлекла их из мусорного ведра. — И твой галстук не гармонирует с носками.
Дадли скорбно покачал головой. Роланд был литератором и — хуже того — образование получил в такой заштатной школе, как Харроу,[12]
или как ее там (Дадли толком не помнил), но тем не менее ему следовало бы относиться с большим почтением к тому, что составляет смысл жизни.— Моя шляпа тут ни при чем, — сказал Роланд. — Почему ты не на пути в Австралию?
— Тут все в ажуре. Бродхерст получил телеграмму и до пятнадцатого не отплывает.