Вся правда о Муллинерах (сборник)

— Величайшая, — заверил его епископ. — Твое присутствие тут неоценимо. Ты должен бдительно следить за леди Уиддрингтон и за мной, и чуть заметишь, что мы куда-то удаляемся вдвоем — кстати, она упорно старается заманить меня на тет-а-тет в розарий, — ты немедля отвлечешь меня, настаивая, что нам необходимо обсудить юридические казусы. Таким способом мы, возможно, сумеем предотвратить то, что я уже начал считать неизбежным.

— Усек, — сказал Ланселот. — Отличная идейка. Положитесь на меня.

— Стратагема, которую я обрисовал, — сказал епископ с сожалением, — требует, как я намекнул в моей телеграмме, небольшого невинного обмана, но при подобных обстоятельствах невозможно блюсти безукоризненную скрупулезность. Кстати, под каким именем ты приехал сюда?

— Под моим собственным.

— Я предпочел бы что-нибудь вроде Полкингхорна, или Гуча, или Уиверса, — мечтательно сказал епископ. — Звучат более юридически. Впрочем, это пустяк. Главное, я ведь могу положиться на тебя, ведь ты… э… будешь…

— Изображать из себя репей?

— Вот именно. Липнуть. С этой минуты, мой мальчик, ты должен стать моей верной тенью. И если, как я уповаю, наши усилия не пропадут втуне, ты не найдешь меня неблагодарным. На протяжении жизни мне удалось накопить немалую толику мирских благ, и если тебе для какого-нибудь мероприятия или дерзания потребуется некоторый капитал…

— Я рад, — сказал Ланселот, — что вы, дядя Теодор, затронули эту тему. Обстоятельства сложились так, что мне крайне необходимы пятьсот фунтов, хотя я могу обойтись и тысячей.

Епископ схватил его за руку.

— Помоги мне с честью выйти из этого испытания, мой милый мальчик, — сказал он, — и ты получишь эту сумму. А для какой цели она тебе требуется?

— Я хочу жениться.

— Фу! — сказал епископ, содрогнувшись. — Ну-ну, — продолжал он, овладев собой, — это твое дело. Без сомнения, ты лучше кого-либо другого знаешь, чего хочешь. Однако должен признаться, что даже простое упоминание о таинстве брака вызывает у меня замирание сердца, не поддающееся никакому описанию. С другой стороны, ты ведь не женишься на леди Уиддрингтон.

— Как и вы, дядя, — ободрил его Ланселот. — Во всяком случае, пока я рядом. Хвост трубой, дядя Теодор! Хвост трубой!

— Хвост трубой, — покорно повторил епископ, но без всякой уверенности в голосе.

К счастью, в последующие дни Ланселота, сына моего кузена Эдварда, поддерживала не только надежда огрести тысячу фунтов, но и искреннее сочувствие и жалость к любимому дяде. Иначе он мог бы ослабеть и пасть духом.

Для человека с чуткой душой — а души у всех художников чуткие — нет горше испытания, чем ощущать себя нежеланным гостем. А даже обладай Ланселот тщеславием Нарцисса, он не сумел бы убедить себя, что в Уиддрингтон-Мэноре он персона грата.

Развитие цивилизации немало сделало для укрощения природной женской импульсивности. Оно принесло женщине умение контролировать себя. Теперь в минуты эмоционального кризиса женщины для выражения своих чувств редко прибегают к физическому воздействию. Леди Уиддрингтон не обрушила на Ланселота оплеуху, ее матушка не пронзила его вязальной спицей. Однако выпадали моменты, когда, казалось, они лишь неимоверным усилием воли воздерживались от подобного проявления неприязни.

По мере того как дни проходили за днями, молодой человек искусно срывал многообещающие тет-а-тет, атмосфера все больше накалялась и наэлектризовывалась. Леди Уиддрингтон мечтательно упоминала о превосходном железнодорожном сообщении Боттлби-в-Долине с Лондоном, воздавая особую хвалу экспрессу 8.45. Миссис Пултни-Бенкс ворчала из глубины своих шалей на безмозглых олухов — она не уточняла, каких именно, благовоспитанно не называя имен, — которые бьют баклуши в деревне (где никому не нужны), хотя и долг, и собственные интересы призывают их в столицу. Кот Перси и словами, и взглядами продолжал выказывать, сколь низкого мнения он о Ланселоте.

И в довершение всего молодой человек замечал, что его дядя мало-помалу утрачивает твердость. Несмотря на общий успех их маневров, было очевидно, что епископ не выдерживает непрерывного напряжения. Он сдавал на глазах. Весь его облик теперь дышал безнадежностью. Все больше и больше он напоминал кролика, который, увертываясь от кровожадного хорька, не черпает утешения в мысли, что пока еще это ему удается, но вскидывает передние лапки в жесте отчаяния, словно спрашивая, что толку пытаться избежать неизбежного.

И вот настала ночь, когда Ланселот погасил свет и приготовился отойти ко сну, как вдруг свет снова загорелся, и он увидел, что возле кровати стоит его дядя, благообразные черты которого исполнены бесконечной усталости.

С первого взгляда Ланселот понял, что добрый старик дошел до предела.

— Что-то случилось, дядя? — спросил он.

— Мой мальчик, — объявил епископ, — мы погибли.

— Не надо преувеличивать, — сказал Ланселот настолько бодро, насколько позволило ему сердце, сжавшееся от дурных предчувствий.

— Погибли, — повторил епископ глухо. — Сегодня вечером леди Уиддрингтон прямо поставила меня в известность, что желает, чтобы ты покинул ее дом.