Вся правда о нас

— Похоже, ты прав. В Куанкурохе эта игра первоначально называлась «Жизнь воина», — заметил Шурф. — И последняя клетка, к которой стремятся все игроки, именовалась тогда не «Дом», как сейчас, а «Победа». Название переделали, кажется, чангайцы, и их версия прижилась во всей Чирухте.

— Так ты, получается, всё-таки знаешь правила?

— Нет, только историю создания. Изучать правила игры, в которую я не собираюсь играть, мне показалось излишним. Откуда было знать, что это так скоро станет неизбежной необходимостью.

— Да ладно, не буду я тебя заставлять играть. Уже столько народу замучил, что могу позволить себе один великодушный жест. Хотя тебе, кстати, понравилось бы больше, чем кому бы то ни было. Жалко, что у тебя времени на развлечения совсем нет.

— Жалко, конечно, — согласился он. — Впрочем, я над этим работаю. Когда я вступил в должность, мне принадлежало хорошо если четыре часа в сутки. Теперь, как правило, выходит восемь. И я уже придумал, как высвободить ещё три часа — просто перераспределив некоторые обязанности и отменив вполне бессмысленный ритуал ежеутренних встреч с дежурными Старшими Магистрами.

— Вот это ты молодец, — одобрил я. — Дураку ясно, что по утрам нормальному человеку спать надо, а не встречаться не пойми с кем.

— Совершенно с тобой согласен. По моим наблюдениям, именно по утрам большинству людей снятся наиболее значимые сны. Нелепо отказываться от сновидений во имя формального соблюдения традиции, изначально созданной, кстати, именно для того, чтобы обсуждать приснившееся. На заре существования Ордена Семилистника этой теме уделяли довольно много внимания; впрочем, и утренние встречи тогда проводились в полдень.

— Блаженные, должно быть, были времена.

— Ничего, они вернутся, — пообещал Шурф.

Это прозвучало, как угроза, но лицо моего друга при этом выглядело скорее мечтательным.

— Человек, который точно знает, чего хочет, в обстоятельствах, всеми силами препятствующих достижению желаемого, способен на многое, — добавил он. — Удивительно, впрочем, не это. А то, что все усилия, которые я предпринимаю в собственных интересах, явственно идут на пользу всему Ордену. Заботься я исключительно о всеобщем благе, вряд ли добился бы столь быстрых и неоспоримых успехов.

— Ты не поверишь, но Злик-и-злак и про это тоже, — начал было я, но увидев выражение его лица, поднял руки над головой: — Всё-всё-всё, сдаюсь! Больше ни слова об игре.

— Это совершенно не обязательно, — великодушно сказал мой друг. — Если тебе интересно, рассказывай. Главное, играть меня пока не заставляй. Я себя знаю: если втянусь, потом очень трудно будет остановиться.

— Ох, и не говори, — вздохнул я, представляя, какая занимательная у нас могла бы выйти партия. Но решительно отогнал неуместные фантазии. Сказал: — На самом деле, по-настоящему интересно тут вот что — насколько точно популярные азартные игры демонстрируют особенности сознания, сформированного породившей их культурой. Взять хотя бы наш Крак. Игра, как будто специально созданная для людей, избалованных доступностью Очевидной магии: стремительная, азартная и одновременно очень легкомысленная, она требует не только удачи и железных нервов, но и умения не принимать происходящее всерьёз. Любая ошибка мгновенно приводит к поражению, исправить её просто не успеваешь, партии очень короткие и совершенно не похожи одна на другую, поэтому подолгу обдумывать каждый свой промах и делать разумные выводы бесполезно; даже, пожалуй, вредно. Для победы игроку в Крак необходимо скорее вдохновение, чем серьёзный анализ каждого хода, он только отвлекает от основной цели. Думаю, кстати, ты именно поэтому плохо играешь в Крак: ты для него слишком умный. А вдохновение, которого у тебя на самом деле больше, чем у всех нас вместе взятых, держишь в узде и не даёшь себе воли даже на время игры.

— Джуффин, кстати, примерно то же самое говорил, — согласился Шурф. — Дескать, из Безумного Рыбника он бы быстро воспитал стоящего игрока, а со мной нынешним и возиться не стоит.

— А вот про Злик-и-злак сразу ясно, что эта игра из какой-то совсем другой жизни, — сказал я. — Вернее, из другой культуры. Где люди живут долго, медленно и размеренно. Ярких происшествий гораздо меньше, явных чудес — тем более; способны на них немногие, и каждое даётся с огромным трудом. Зато и отношение к самому незначительному чуду — как к великому событию, которое полностью переворачивает жизнь всякого случайного свидетеля, не говоря уже о самом творце. Впрочем, не только к чуду. Для них наверное вообще нет ни «неважного», ни «незначительного», любой пустяк видится исполненным тайного смысла. Так мне показалось.

— Удивительно. Можно подумать, это ты, а не я вчера всю ночь читал хроники урдерской жизни. Потому что именно такое общее впечатление сложилось и у меня.