Вся жизнь плюс еще два часа

Я смотрю. Все опять повторяется сначала. Мономеры в растворе, один заливаем, а второй, при включенной мешалке, приливаем. Худые руки Регины, тонкие и точные. И Губский смотрит на ее руки, удивительный человек, который никогда никуда не торопится.

Регина оборачивается и здоровается со мной, как обычно, дерзко глядя из-под волос. Она одета в черную поплиновую рубашку и кажется бледной.

Коротко и очень толково она докладывает результаты своей работы, отвечает на вопросы и отходит сушить колбы сжатым воздухом.

Я киваю головой и не шучу с ней, не могу шутить с ней и никогда не спрашиваю ни о чем постороннем. Я теряюсь перед ней. Знаю, что это так, надеюсь, что никто больше этого не знает.

Регина подходит к Губскому и протягивает ему китайскую авторучку с просьбой набрать чернил. Она так попросила его набрать чернил в ручку, как просят о помощи, о спасении. Слабая женщина, беспомощная перед мужской технической работой. Это был жест полного доверия, признания своей слабости и его силы. Так можно протянуть ребенка мужчине, но она так подала Губскому авторучку. Не имело значения то, что каждый день в институте она справлялась со сложнейшими приборами, часто обходясь без помощи механика.

— Вы можете это сделать?

— Да, конечно, — хрипло ответил он и склонился над пузырьком чернил.

Лабораторное стекло издает тихий звон, а металл аппаратов излучает сияние. Аля, вооруженная скальпелем, выскальзывает за дверь, и я, третий лишний, должна поскорее уйти.

Вот как оно бывает, думаю я с грустной завистью, так бывает, и у меня когда-то было так.

Петю-Математика в следующей комнате я застаю в той позе, в какой оставила его, уезжая в Ленинград. Припав к столу, он крутит ручку счетной своей машинки, шепчет цифры, пишет цифры, я в глазах его, окруженных нежными длинными ресницами, плавают цифры. Он в клетчатой рубашечке с закатанными рукавами, в джинсах и кедах.

На фоне «миланских соборов» располагаются мальчики — студенты, практиканты, аспиранты. Один с бородой, один с косым боксерским носом, один с большим лошадиным лицом, где в модной пропорции большая часть принадлежит подбородку. Имеется тут и двухметровый аспирант из Грузии, откормленный на винограде.

Я говорю:

— Здравствуйте, друзья.

Петя-Математик шепчет:

— Потрясающие результаты. Я посчитал. У вас ничего не получится. Зря бросаем тему № 2. Она получится.

— Она не получится.

— В А-Эн бы не бросили, — бормочет Петя, — продолжали бы. А мы бросаем. Красивый процесс. Такой процесс, ах, боже мой!

— Вовремя бросить — надо иметь такое же мужество, как и продолжать, изрекаю я.

— Давайте сами сделаем мономер, — просит Петя. — Я готов принять участие, давайте работать дальше.

— На ста граммах — это не работа. Вернемся потом, когда будет мономер.

— Айн ферзух ист кайн ферзух. Если бы химики знали математику хотя бы так, как ее знают физики…

— Мы вернемся, Петя, и, подбадривая друг друга…

— Японцы уже делают, уже получают. Их метод хуже, наш лучше.

Мы разговариваем с Математиком на старую тему: до каких пор вести работу, которая не дает результатов.

— Все ли мы сделали, — яростно твердит Петя, — чтобы иметь право оставить?

В дверях появляется Регина, сообщает:

— Привезли циклогексанон, десять литров.

— Нам не добить до результата. Немцы тоже отказались. Японцы тоже, говорю я.

— Японцы! — восклицает Математик и, наклоняясь ко мне, шепчет: Делают. Де-ла-ют.

— Но мы не можем. Очистка…

— Дюпон знает, как чистить.

— Но он этого не говорит.

— Что Дюпон! — орет Петя-Математик.

Он увидел в теме № 2 некоторые возможности, он посчитал. Правильно, иначе Тереж не мог бы так долго держать всех под гипнозом. Петя — молодец. Но всегда есть то, чего не посчитаешь. Мы не готовы к такой работе. Химия мстит за то, что с ней слишком долго, слишком плохо обращались.

А Петя, значит, занимался тут нашими темами и отвлекался от своей работы.

— Вот погоди, придет Веткин, — смеюсь я.

— Что Веткин! — затихая, говорит Математик.

Я прошу:

— Петя, отнеси циклогексанон в гараж.

— Это еще зачем?

— Ну, я прошу.

Циклогексанон нам сейчас не нужен, и это горючая жидкость, ей место в гараже.

— В А-Эн бы не бросили, — бормочет Петя, поправляет арифмометр и перекладывает свои листки с цифрами. На его щеках красные пятна, а в глазах его блеск, и смех, и бред. Да, вот еще один фанатик, из тех, кто украшает нашу землю.

Ему, кстати, давно пора пересесть поближе к окну, но он считает, что окно отвлекает, и остается сидеть в углу, в темноте. Циклогексанон он нести не хочет, потому что мы заказывали его для темы № 2. И всем нам непременно надо нарушать тэбэ (технику безопасности). Гусарство химика. Кто не горел, тот не боится, потому что не знает, что это такое. А кто горел, тот тоже не боится, он уже горел. В институтах мы упражнялись, прикрывая колбы рукой, когда загорался спирт. Мы все горели в студенческие годы. Большинство из нас ничего не боится — ни отравы, ни пожара, — и это плохо. А некоторые всего боятся, это еще хуже. Мы считаем, что гибнет обычно трус. Мы считаем, что если сотрудник наливает синилку и у него дрожат руки, — ему лучше уйти из института.