Вся жизнь плюс еще два часа

— Слушай, — сказал он. — Недавно я увидел, как ты лежишь на песке. Лежишь и о чем-то думаешь. Но я не знал, о чем. И я испугался.

Он уже давно это сказал, а я все еще слышала, как он это говорит.

Упали крупные капли дождя, и полило. Леонид Петрович сел на весла, стал быстро грести к берегу. Все сразу стало серым и черным, начиналась гроза. Тот, кто забавлялся со светом и тенью, теперь решил развлечься как следует.

Мы вбежали в наш ресторан шапито. «Последний раз», — подумала я грустно. Здесь нам было хорошо, может быть, больше так не будет.

— Промокли, — сказала официантка без улыбки — она не умела улыбаться, принесла сухое полотенце и подала нам. Потом принесла на подносе две рюмки водки и тарелку с помидорами.

Как всегда, она была в синем шелковом платье с красными пуговицами, только волосы завиты по-другому, локонами-валиками. Так причесывались здесь до войны. Она была высокая, широкая в плечах женщина, ступала на всю ногу. Когда ей было нечего делать, она уходила за стойку, складывала на груди большие, розовые, состиранные руки и смотрела на нас.

Я думала, что ей сказать на прощание.

А за окнами вода хлестала по воде и кривые молнии, как ножи, резали черное небо и втыкались в землю. Грохотал гром.

Леонид Петрович посмотрел на меня, провел рукой по моим волосам и по лицу.

— Боишься, трусишка?

— Нисколько, — засмеялась я, — наоборот, люблю.

От его руки пахло смолой и дождем. Казалось, дождь вошел, в нас.

— Выпьем, Маша? За дождь и за ту женщину у стойки.

Мы посмотрели на официантку и подняли рюмки. Она издали без улыбки поклонилась.

— Я еще выпью, не возражаешь? — спросил Леонид Петрович.

Гроза начинала стихать.

— Все равно нам отсюда не уйти. Вон какой дождь. Пусть он будет подольше. Здесь хорошо. И не надо ни о чем жалеть. Выпей и ты, и я скажу тебе мою программу. Очень простая. Не делать подлостей. Самоотверженно вкалывать. Быть честным перед самим собой.

— Я то же самое. Мой отец так жил, хотя он ничего не формулировал.

— Можно и не формулировать. Но дело вот в чем: я люблю уравнение. Уравнение — это сильнее, чем вещь. Уравнение много может. Я пью специально, чтобы иметь право рассказать тебе все это. Еще скажу о себе…

Он засмеялся, чокнулся со мной и поставил рюмку.

— …Я родился для того, чтобы получать вещества в граммах, первые вещества. Конечно, я буду честно выполнять ту работу, которую делаю сейчас, фактически наполовину инженерную, технологическую. Но я первооткрыватель. Мне надо, чтобы ты это знала, я выпил и говорю тебе это.

— Тогда надо идти в А-Эн. Там будет уравнение.

— Если бы решалось так просто… На нашем с тобой месте тоже можно кое-что сделать, по-моему. Если долбить, долбить, долго, всю жизнь, с тихим упорством всю жизнь… Как ты думаешь?

— Всю Жизнь и еще два часа, — отвечаю я. — И если тебе еще повезет…

— Я тоже так думаю. Значит, по этому вопросу мы договорились, — говорит он серьезно.

Гроза кончается, но дождь еще льет настойчиво. Люди заходят в ресторан босиком, вымокшие до нитки, смеются, развешивают на стульях мокрые вещи. Мы здороваемся с входящими, за эти дни мы со всеми познакомились.

— Много воображаете из себя, — смеюсь я, — такой скромный, скупой на слова, преданный своему делу, вдумчивый, хороший товарищ, с чувством ответственности, и не останавливается на достигнутом.

— Ты смеешься, а я правда такой, — отвечает он. — Слишком хорош, ты не находишь?

Не знаю, ничего не знаю. Он совсем другой здесь, спокойный, уверенный в себе, всегда веселый.

— Скоро кончится дождь. И мы уйдем. И уедем. И все у нас впереди. Договорились?

Да, наверно, да, но я молчу. Почему-то трудно это сказать. Дождь скоро кончается, и солнце заливает теплым светом весь вымытый, мокрый мир.

Мы прощаемся с женщиной, которая так внимательно смотрела на нас. Мы ничего не узнали о ней, а она ничего не узнала о нас. Но это не имеет значения, это неважно.

— Всего вам хорошего, — говорю я. — Спасибо.

Леонид Петрович пожимает ей руку. Мы обнимаемся с ней и целуемся.

— Желаю вам, — говорит она, — сохраняйт его. А он — сохраняйт вас.

Кого-то она не сохранила, и кто-то не сохранил ее — это было ясно с самого начала.

— Спасибо, — еще раз говорю я.

Жаль, что больше мы не будем видеть эту прозрачную воду с маленькими нервными рыбешками, гладкие валуны и темно-зеленые кусты на берегу озера. Развалины крепости, знаменитые руины, скамьи в парке, тупики и двойные заборы. Мы не останемся здесь жить, не поступим химиками на комбинат. Уедем, наш отпуск кончается, мы провели его вдвоем, никто из близких этого не знал. Но не скроешь, и надо ли скрывать. Сначала казалось, что надо. А теперь — не знаю.

25

— Ленинград встречает нас чудной погодой, — сказал Леонид Петрович, когда наш поезд затормозил у перрона вокзала. — Мы правильно с тобой сделали, что приехали. Отдали дань. Это надо было. Как ты думаешь, твоя мама обрадуется?

— Сомневаюсь, — ответила я.

— А мои старички обрадуются.

Я вспомнила его академическую маму.

Мы ступили на ленинградскую землю.

…Моя мама сказала: