Всяческие истории, или Черт знает что

Странная вещь зрение. Днем мы по большей части держим глаза открытыми, но все же на многие вещи их закрываем и постоянно нуждаемся в том, чтобы нас растолкали, дабы мы могли хоть что-то заметить. Так и теперь: лишь голос разума помог мне воспринять то, с чем я сталкивался уже множество раз. Я увидел роскошный двор и заваленные связками хвороста комнаты, вплотную подходящий к дому лес с великолепными елями и огромный дровяной сарай, где запасали дрова французы, — выглядел он пусть и не новым, но очень крепким. Лишь теперь разглядел я властную натуру этого человека, который хотел неограниченной власти над своими деньгами и землями, по которым без его ведома и шагу нельзя было ступить, — путь туда был людям заказан, подобно тому, как Бог закрыл от людей небеса. Он перекрыл все проходы в свои владения, а там, где он этого запретить не смог, просто разрушил или оттащил домой мостки через ручьи. Стоило беднякам, как это заведено, сложить дрова на берегу реки, где проходила граница его владений, или, когда вода в реке поднималась, оставить принесенное с гор дерево на равнине, а потом оттащить к берегу, который Ханс называл своим, а потом отправиться по домам за повозками и телегами, чтобы отвезти дрова, — вернувшись, не могли ничего найти. Ханс забирал дрова себе и присовокуплял к своим запасам на том основании, что все на его земле принадлежит ему одному и никому другому. Так проходила у бедняков всякая охота собирать хворост рядом с его владениями и складывать найденное на его землях. В комнату его, за исключением совершенно уж особенных случаев, не мог проникнуть ни один человек. Выглядела она, по рассказам, своеобразно. Кровати в ней не было, но в углу был закут, какие обычно оборудуют в хлеву для супоросых свиней. Что было в том закуте, никто не видел, никто на всем белом свете не знал, была ли там кровать или нет. Человек этот ни о ком в целом свете не заботился, разве только кто должен был ему денег или же, наоборот, обещал ссудить, — тогда уж принимался печься он о его благополучии, причем со всем возможным тщанием. Если бы явился к нему король и сказал: «Ханс, вот люди, что испытывают голод и нужду, дай-ка мне несколько кройцеров да немного хлеба!», Ханс ответил бы, примерно, что все запасы нужны ему самому, а уж если король столь милосерден, то пусть помогает сам, а не клянчит у других. А про себя еще и подумал бы, коли сунется еще раз к нему домой, то уж он ему так поможет, что своих не узнает, и плевать, король или нет. Почти так же стал бы Ханс думать и говорить, когда б кто вдруг принялся увещевать его именем Господа. Впрочем, никто этого и не делал, и хоть Ханс опасался привидений, вера в Бога совершенно ему была несвойственна. И даже в голову ему не приходило, что рано или поздно придется ответить за свои поступки. Он ни у кого помощи не просил, вот и его пусть оставят в покое; все, что он делает, он делает для себя одного, и никого другого это не касается. Так представлял он себе положение вещей, так же и выражался. Ханс был натура цельная и не собирался казаться кем-то другим, для этого был он слишком уверен в своей правоте и слишком горд. Чем больше я о нем размышлял, тем явственнее убеждался, что владело им не одно только корыстолюбие, но и привычка неотступно следовать собственной воле, и ненависть ко всему, что этой воле противостояло; это было самое что ни на есть простое и естественное проявление человеческой природы: ненависть к Богу и ближнему. Ему хотелось лишь одного: как можно меньше растратить от своего состояния. Сомневаюсь, чтобы он намеревался оставить после себя значительное наследство, о смерти он не думал вовсе, и еще меньше думал о том, что станут говорить люди после его кончины; повода для радости он людям давать не хотел и не позволял склонить себя к подобным тратам.