Всё к лучшему

На самом же деле он уже был наемным военнослужащим неофициальной хорватской армии. А точнее – национальным гвардейцем. Правительство стало создавать новое воинство под видом расширения полиции и за счет молодых рабочих, ставших безработными.

Так, сначала забрав все, людям дают и заработок, и надежду.

Но прежде всего – автомат.

Их привлекали в полувоенные формирования, селили в общежитии, в комнате на двоих, платили по пятьсот немецких марок в месяц и представляли как полицейские подразделения, не давая, таким образом, повода югославской армии вмешаться. В свою очередь, небольшие безоружные группы солдат ЮНА еще встречались и в Загребе. Но только у вокзала.

– К сумеркам никого из нас в городе не будет, – пояснил присевший на скамейку военный. – Опасно, могут избить. В подразделении уже нет хорватов, одни сербы. Еще немного – и, похоже, нас здесь скоро вообще не останется…

Прошел год, как к власти, на волне свободы, антикоммунизма и местечкового патриотизма, умноженных на миллионы эмигрантских долларов, вполне демократическим путем пришел бывший югославский генерал Франьо Туджман. В юности он был ярым сталинистом, затем ортодоксальным коммунистом, но ближе к своим пятидесяти годам перековался в крайнего националиста.

Ненавидеть всегда легче, чем любить. Поэтому верующих больше, чем людей. Но меньше, чем радетелей за веру.

Они величают себя «господами», а злобы все равно как у «товарищей».

На место чужих чиновников из Белграда пересели свои, для кого-то – хорватские. Сын нового президента немедленно открыл бизнес и получил государственный подряд на производство официальных флагов и гербов. Их обязали приобрести всем предприятиям и учреждениям.

Остальные пропатриотились на всякий случай, чтобы не обвинили в интернационализме. И тоже прикупили соответствующую власти атрибутику.

Мода на всеобщее братство прошла, наступали времена единства и сомкнутых, как зубы, рядов.

Все стали патриотами или, по меньшей мере, заткнулись. А сын президента, по-большому счету, в одночасье разбогател.

Так властьимущие обеспечивают будущее своих детей и одновременно учат бескорыстно любить отчизну.

Если государству нужна твоя жизнь или деньги, оно тут же называет себя Родиной.

Поэтому нечего лицемерить.

Власть – имущим!

А вся власть – Советам безопасности!

Остальное рвите друг у друга сами.

Это и называется демократией.

В киосках еще можно было купить некогда центральную газету «Политика», но югославское телевидение из Белграда уже не транслировалось.

Зато коробейники на площади Республики вовсю продавали портреты поглавника-фюрера фашистского государства Анте Павелича, чьи черные, как униформа, усташи в свое время создали благодаря Гитлеру независимое государство.

Они ввели единое католическое вероисповедание, объявили войну Советскому Союзу, направили на Восточный фронт своих солдат и повелели за каждого погибшего усташа казнить десять заложников. И еще, очищая независимое государство, усташи построили 24 концлагеря, вырезав во имя веры и свободы сотни тысяч сербов и практически все сорок тысяч здешних евреев.

– Мне повезло, – по-солдатски прямо сказал президент, однажды наградивший себя сразу девятью медалями уже своей новой Хорватии. – Мне повезло, что моя жена не сербка и не еврейка…

Так закалялась сталь независимости на неисповедимых путях в Европу.

В редакции либеральной местной газеты, куда я забрел за ответом, что, на взгляд журналистов, происходит в их стране, которая почему-то еще называлась Югославией, коллеги стушевались и не знали, как разговаривать.

Я встретил растерянность, страх и… Жарко.

Он оказался хорватским сербом и пришел в газету, чтобы сообщить никому не нужную новость. Опасную для тех, кто ее знал. И прежде всего – для журналистов, не желающих рисковать своей работой и положением.

В смысле, положением лежа – самым престижном и безопасном при стрельбе по команде сверху.

В университете молодые националисты-усташи тайно составили списки студентов-сербов и, как объяснила Жарко взволнованная подружка хорватка, в лучшем случае, не сегодня-завтра могут начаться этнические чистки, то есть бойкот и избиения. А там недалеко и до резни…

– Я боюсь, – понизил голос Жарко. – Я боюсь и все. Что-то вдруг случилось в нашем мире. Мы живем в небольшом городе в глубинке Хорватии, но вместе с братом учимся в столице. И каждый день звоним домой родителям, отмечаемся, чтобы они не волновались. Не закончится для нас это добром. Тем более, – добавил он, – что усташи уже не просто маршируют с флагами и факелами, но и создают свои батальоны смерти.

– Где? – насторожился я, памятуя, что люди любят запугивать и себя, и других, поскольку это дает им смелость жить дальше. Почем зря.

– Да рядом с Загребом, километров сорок… – Жарко пододвинул к себе вторую рюмку сливовицы, в деревне Кумровец, где Тито родился. Я слышал, что там формируют хорватский спецназ из эмигрантов. Они и начнут резать, когда дадут команду выступать…

Утром я сел в рейсовый автобус до местечка Кумровец…