Всё могут короли

Наконец вышли к восточному базару. Разноцветному, что тебе платье в два таньга туземке! Широко, необъятно раскинутому солнцу! Торговцы – ноги калачиками – сидели возле целых гор плодов. В тюрбанах, с лицами длинными и сизыми как баклажаны. При виде иностранца вскакивали, кричали, подсовывали под нос, к глазам его какой-нибудь увесистый фрукт. Какой-нибудь ананас. Будто беременную рыбу, только что выдернутую из воды, из океана. Или связку бананов, как связку мягких неопасных клыков. Еще что-нибудь, еще. Иностранец же начал накупать арбузов и дынь, загружая ими коляску. Исключительно больших полосатых арбузов и плешивых, хорошо загорелых дынь. Не признавал, казалось, никаких других, местных, экзотических плодов. Баклажаны бегали, суетливо помогали. Иностранец отсчитывал деньги. Он, походило, накупал этих арбузов и дынь на всю команду судна, которое второй день стояло в бухте, свернув паруса. В дополнение к арбузам иностранцу был бесплатно вручен большой ананас. Презент. Рикша улыбался как начищенный сапог. Иностранец отщелкнул крышку часов-луковицы. Часы заиграли в руке ровно полдень. Торговцы мгновенно побросали торговлю, попáдали на коврики и пошли на лица ладонями намазывать намаз. Почти весь базар усердно кланялся, выказывая повялые коричневые ноги из белых мотней штанов. Рикша побежал было с арбузами и дынями, но иностранец сразу догнал его, велел идти с коляской не торопясь, шел рядом, похлопывал рикшу по плечу, как трудовую скотинку, подразумевая в нем трудового человечка. Рикша подпрыгивал в оглоблях, игогокал как конь, что-то кричал соплеменникам. Один глаз его, слепой, словно висел на лице. Как разбитое яйцо-болтун. Миклухо-Маклай (а это был он) старался не замечать уродства, смеялся, нес зеленый чешуйчатый ананас, словно зеленый чешуйчатый фонарь. Солнца как такового не было. Солнце растворилось над бухтой, над океаном. Во все небо. Вдали кидаемым на мачты обезьянником работали матросики. Боцман трèлькал, бодрил. Капитан был бел и недвижим на мостике как сахар. Всё это Серов едва успевал записывать на лист на папке, которую удерживал на руке. Так удерживает художник планшет, рисуя окружающую действительность. Точнее – историческую ретроспективу. (О Миклухо-Маклае же речь.) На художника налетали. Художник содрогался. Как не до конца выкорчеванный пенек при дороге. Однако в почве еще держался, стило свое не выпускал. Пошел, наконец, к Садовому, продолжая наваривать на ходу. Миклухо знал о себе это. Знал эту черту свою, эту странность, привычку. Консервативен он был как помешанный во дворе лечебницы на прогулке. Который ходит всегда одной и той же дорогой, воображая каждый раз, что он находится на воле, за забором. (Как Серов сейчас.) Однако всякий раз педантично обходя препятствия. Камень ли в двадцати пяти метрах от маменькиного дома, дерево в сорока, как майдан казачишками, набитое воробьями. Вон вдоль той канавки обязательно пройдет. В ожидании конки посидит строго-на-этой остановке. (Конки, естественно, никакой не было, но Серов посидел. Ногу на ногу. Именно с левого края длинной скамьи.) Бросит папиросу вот в эту урну. (Серов встал, бросил. Вдобавок плюнул.) Вон в ту лавку зайдет, чтобы купить исключительно одних и тех же продуктов. (Серов не зашел. Экономил на резиновое.) К двери своей квартиры подойдет (Серов опять не подошел, у Серова не было своей квартиры) как бы справа, а ключ просунет в замок как бы слева – непременно! Не забудет! Ни за что не спутает! По консервативности он был – как этот вот замок, который сейчас открывает – если, уходя, его закрыли на два оборота, то, будьте уверены, так и останется торчать в двери с двумя заворотами упрямой своей душонки. Как ни дергай потом дверь. Два оборота в замке – и всё!.. Словом, такой вот человек. Но не суеверен, нет, не суеверен. Что же это тогда? Что за прихоть? Он шел (и Серов вместе с ним), посмеивался над собой (ненормальный был оставлен во дворе лечебницы), поглядывал на встречных, как поглядывает человек, знающий про них, встречных, очень смешной анекдот.