Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

…Из всех моих встреч с ним самая незабываемая была в Лозанне, у “дяди Коли”, его дяди-гляциолога. Жизнь в эмиграции начиналась, маленькая печальная музыка уже звучала в ушах, но как бодро и моложаво выглядел Вика под градом упрёков дяди, идеалиста-прогрессиста! И тут я понял: а ведь нечего жалеть, что я не видел его ни в Киеве, ни под Сталинградом, ни в день вручения Сталинской премии. Он не изменился! Не изменился его голос. Мальчик Вика, юноша Вика, Вика – начинающий писатель стоит сейчас на синем фоне швейцарского озера».

Литератор Раиса Орлова, жена Льва Копелева:

«…Некрасовская атмосфера – это неизменное присутствие друзей в твоей жизни. С этим богатством многим эмигрантам пришлось расстаться.

…В осеннем смешении красок (отсутствие чёрно-белого), в мягкости и размытости тонов – особенность и прелесть некрасовской прозы, наследие Чехова, наследие импрессионистов…

…Прихоть – тоже часть внутренней свободы.

…Постаревший мушкетёр остался верен чести и дружбе. Верен тому, что было заложено в душе, что было воспитано бабушкой, матерью, тёткой, друзьями, книгами, улицами Киева, окопами Сталинграда.

Из верности этому Некрасов эмигрировал.

Из верности этому остался самим собой и на чужбине».

Глава четвёртая Глухая муда и гусиный вздроч

Невинные и винные встречи

В Киеве и Москве Виктора Некрасова знали десятилетиями, он был любимцем, исполненным беспредельного шарма. Даже его склонность к неумеренной выпивке не вызывала озлобления. Чуть раздражала разве что.

И приехав во Францию, он не собирался менять свои привычки. Мол, я вот такой, как есть, я вам дарю свою привязанность, и вы тоже любите и понимайте, то есть прощайте меня.

Но в Париже, Мюнхене или Нью-Йорке твой собеседник совсем не такой, как в России. Он редко добросердечный друг и совсем уж не часто простодушный единомышленник. Каждое слово твоё истолковывается, вздох учитывается, прищур замечается, а твой пьяный трёп интерпретируется так же глубоко, как дипломатическая нота. Лишь немногие из новых знакомых были благорасположены принимать его как вечного, чуть капризного юношу, увенчанного молвой и осиянного удачей…

Среди этих немногих был бывший ленинградец Владимир Загреба. Врач-анестезиолог, он через малое время устроился на работу в хирургическую больницу сначала в Эльзасе, а потом и в Париже. Они подружились и продолжали потихоньку дружить до самой смерти Вики.

У Володи был отталкивающий недостаток – он не пил. Поэтому, когда у В.П. случались запои, Володя по наивности беспокоился сверх меры и требовал ложиться в больницу для спасения от алкогольной интоксикации!

Подобное роковое и столь пугающее бесхитростные души отравление обычно рассасывалось само собой, но пару раз всё-таки пришлось воспользоваться рекомендациями доктора. Это скорее была дань западной медицинской щепетильности, мол, надо что-то предпринимать, когда у человека несчастье! Так думал непьющий Загреба, и что удивительно, Некрасов ему не перечил. Они садились в машину и уезжали на недельку в Володину клинику, где заодно В.П. с ног до головы обследовали. Благо, что всё оплачивалось соцстрахом…

Вскоре после знакомства Вика стал называть его Вовочкой. За некую наивность, часто слегка наигранную, как мне казалось.

Вовочку и Некрасова связывали долгие прогулки по Парижу. Они, видимо, находили, о чём говорить. Вернее, Вовочка находил говорить, а Виктор Платонович – терпение слушать его.

– Что делали? Где были? – спрашивал я.

– С Вовочкой общался!

Вовочка производил впечатление восторженного человека, что, конечно, не является недостатком, но в повседневной жизни требует соблюдения определённой меры. Частенько случалось, что начинал он проникновенно рассказывать или изъявлять дикий восторг по поводу самому что ни на есть ординарному, на ваш взгляд. Чтобы как-то сгладить неловкость от этой неуместной патетичности, мы начинали подшучивать над ним, и он обижался. Но к Вике, надо полагать, он чувствовал привязанность, да и В.П. относился к нему очень благосклонно. Полюбливал, но в гомеопатических дозах, шутил он.

Мать Вовочки, Фаина Израилевна, женщина возвышенная и деликатная, писала искренние и трогательные стихи. А тут взяла и изложила что-то в прозе. Вручила церемонно Виктору Платоновичу, мол, прочтите и оцените.

Он прочёл, сколько успел, в метро, а у себя положил рукопись в уголок и забыл о ней. Однажды позвонил нам: приходите вечерком, придут Вовочка с Фаиной. Попьём чайку, потреплемся.

Фаина Израилевна, милая и чуточку жеманная, была одета в этот раз в чёрное длинное платье с маленьким белым воротничком. Красиво причесалась, в общем, выглядела нарядно.

– Малый театр! – рассмотрев гостью поближе, вскричал В.П. – Сущая Мария Ермолова! Становитесь сюда, Фаина, сейчас я вас отщёлкаю!