Никаким сватовством я не занимался, но хорошо помню, что Марина впервые услышала о Володе от меня. Она не упоминает об этом в своей книге. Зато упрекает меня и заодно Андрея Вознесенского в том, что мы будто бы пальцем не шевельнули, чтобы помочь Володе издать его книгу. Любящим женщинам всегда кажется, что их мужчин все любят недостаточно. В общем-то они правы… Но столько, сколько Андрей, никто не обивал пороги издательств, хотя, увы, безуспешно. Да и я каждый раз натыкался на стену. Так, после письма с ходатайством об издании большой пластинки Высоцкого меня вызвал В.Ф.Шауро, завотделом культуры ЦК той самой партии, аббревиатуру которой не могла без смущения выговорить Марина Влади. По ходу долгой изнурительной беседы он решил передохнуть и, к моему изумлению, поставил песню Высоцкого:
Мне даже показалось, что глаза собеседника увлажнились. Или это он хотел показать, что в глубине души тоже знает цену Высоцкому. И я обрадовался:
– Вот и выпустите наконец большую, настоящую пластинку. Для всех.
Но Шауро вздохнул и посуровел:
– «Я волком бы выгрыз бюрократизм» – лучше Маяковского не скажешь. Но не сразу Москва строилась. Надо проявлять выдержку и Высоцкому, и вам, – и возобновилась усыпляющая проповедь не спешить и советоваться, чтобы избежать необдуманных шагов.
Когда я составил антологию «Строфы века» для перевода на английский, Марина Влади сама вызвалась переправить машинопись за границу. Она вступила в Компартию Франции и после этого могла проходить таможню без досмотра. Хотя в машинописи ничего слишком уж нелегального не было, но для таможенников хватило бы и того, что это машинопись. Да еще килограммов десять. Мы с Володей тащили ее в сумке, держа каждый за свою ручку. Потом Марина перехватила у нас всю русскую поэзию от символистов до Бродского, соединив обе ручки, и, покачивая бедрами чуть больше, чем обычно, и блистая улыбкой, пронесла сумку с такой легкостью, как будто она была наполнена лебяжьим пухом, еще и очаровательно помахала нам свободной рукой. Так что русская поэзия должна быть благодарна ей не только за Володю.
Марина назвала свою книгу «Владимир, или Прерванный полет». Но все эти тридцать лет, которые мы прожили без Володи, их двойной полет на сером волке сквозь чащу домыслов, сплетен и легенд продолжался и продолжается. Володе удалось нечто редкое – в отсутствие свободы он сам выдышал ее воздух вокруг себя.
Его хоронило более ста тысяч человек. Я был тогда в сибирской глубинке, у нас не было радиосвязи, и о его смерти и похоронах я узнал лишь через полмесяца. Уже после его смерти ко мне пришел подарок от Володи – ставшая потом знаменитой фотография на фоне моей станции «Зима» вместе с нашим общим другом Вадимом Тумановым. Поезд стоял там только пять минут. Володя вытащил Туманова на перрон, упросил кого-то щелкнуть. «Женьке будет приятно». Он умел быть трогательным другом. Главцензор Романов не хотел подписывать в печать мое стихотворение «Киоск звукозаписи», посвященное Володе, и сказал Андрею Дементьеву, тогда заместителю редактора «Юности»: «Да вашего Высоцкого через пару лет забудут. Что вы его раздуваете!» Однако Андрей стоял, что называется, насмерть и пробил стихотворение. Все, кто мешали Высоцкому при жизни и многим другим людям творчества, в том числе и главцензор Романов, действительно забыты. Володя, сыгравший Гамлета в свитере, да еще и спевший в этой роли стихи Пастернака, стал не просто частью истории театрального искусства, или поэзии, или кино в незабываемой роли Жеглова, – он стал частью самой истории России. Его полюбили миллионы людей за то, что он доказал, что можно быть свободным и в несвободе. А из окон и на родине, и всюду, куда судьба заносит русских людей, звучат песни нашего Ивана-царевича, многие из которых станут фольклором будущего, и среди них:
Доживем ли мы до того, когда вся наша большая Земля станет нейтральной полосой, где никто никого не убивает?