Всё тот же сон

Вы скажете: но ведь Алла Кузьминишна и Марат Васильевич — люди одной системы! Так, да не так. Если систему уподобить стихии, ну, скажем, водной, то Алла Кузьминишна в ней рыба, а Марат Васильевич — пловец. Она в этой стихии просто существует, а он, стремясь быть первым на финише, совершенствует стиль.

Мои же отношения с Маратом Васильевичем тоже не сразу сложились ровным и блестящим паркетом (как выразился в сочинении на вольную тему мой ученик вечерней школы о своём жизненном пути).

Самое тяжёлое было провести через Марата Васильевича подготовленное официальное письмо, обзор литературы или фрагмент доклада высшего руководства. Марат Васильевич безжалостно черкал мой текст и выражал решительное недовольство, но никогда не давал понять, чего же он на самом деле хочет. Однажды в обзоре литературы по какому-то марксистскому вопросу я выразился, примерно, так:

«Хотя разработка теории вопроса является в определённой мере прерогативой центральных издательств…»

Марат Васильевич на этом месте сверкнул очами и грозно провещился:

— Не надо употреблять слова, значение которых вам неизвестно… Прерогатива — это то, что положено мне и не положено вам!

Когда же мне надоело быть так долго битым и я позволил себе отстаивать свой текст, Марат Васильевич рассвирепел. Дело было в его кабинете в присутствии двух заместителей. Я в свою защиту соорудил довольно витиеватое логическое построение, но это окончательно вывело Марата Васильевича из себя. Его глаза сверкнули двумя нестерпимыми молниями, а изо рта вырвалось громоподобное:

— Это что ещё за бюрократические выверты?!

«Сам ты бюрократ», — хотелось мне ответить, но я сдержался и только произнёс:

— Это не я, это вы бюрократ!

И вышел из кабинета.

Один из заместителей выскочил следом за мной и уговорил выпить какую-то таблетку, а через неделю меня назначили начальником отдела художественной и детской литературы.

В курилке юные искатели чинов брали меня за пуговицу и проникновенно просили:

— Расскажи, как ты это делаешь?

Я наивно отвечал, что ничего и никак не делаю… Обижались.

— Ну, не хочешь — не говори.

* * *

Вышел «Нерв», сборник стихов Высоцкого, который ему не суждено было увидеть. Переполох чрезвычайный. При тираже 50 тыс. экз. — это только раздражающая капля. Госкомиздат трещал от звонков и писем всяческих заслуженных людей, в том числе ветеранов войны — все хотели и требовали книжку.

Каждый телефонный разговор Марата Васильевича кончался так:

— «Нерв»? Два? Записываю. Только для тебя, обещаю.

Я отвечал на гневные и требовательные письма, и всё меня подбивало спросить у М.В., можно ли мне отвечать таким образом, что, мол, я — работник Комитета, а «Нерва» не имею?

Я действительно не имел. Ведь это ж надо суетиться.

В конце концов, купил за восемь рублей переплетённый ксерокс (таких высоких цен на изданные книги в то время практически не было).

А с «Нервом» всё по-прежнему. Буря не стихала. Не вынесли книгопродавцы. Начальник «Союзкниги» подал рапорт на имя Б.И. Стукалина с просьбой разрешить «Современнику» напечатать ещё сто тысяч, а то от просьб, жалоб и угроз нет спасения.

И вот докладная записка с резолюцией председателя Комитета у меня на столе.

Резолюция Стукалина, исполненная чёрной перьевой авторучкой, гласила кратко:

Разрешаю 50 тыс.

Я долго смотрю на эту резолюцию. У меня в голове лёгкое кружение. И пальцы тянутся к перу. Ой, не вводите меня во искушение! Ведь одно, только одно короткое и точное движение руки — и перед цифрой 50 так просто возникает единичка. И это ничтожное движение приводит к появлению на свет — мгновенно и ниоткуда, но абсолютно реально — СТА ТЫСЯЧ дополнительных книжек Владимира Высоцкого.

И это могло бы пройти! Но я не сделал.

* * *

Служебная поездка в Белоруссию вышла сюжетной. Первый — неоконченный — сюжет случился в поезде. В купе нас было три мужики и дама. Вот дама-то сюжет собою и явила. Она была из Минска и возвращалась из Москвы. С тех пор я твёрдо и навеки (во всяком случае до того, как всё испортил Лукашенко) уяснил себе, что в Белоруссии произрастают женщины невероятной красоты.

Как бы это сказать? Молодая, юная, но не девушка, а именно женщина… Нет, сказать не берусь. Но поверьте за просто так. Я всё глядел и вглядывался. И думал, что не может такого быть. Я ведь очень придирчив, — говорил я себе. Должно же быть что-то не так! Ну, ноги, например, подводят часто. Или грудь пышновата… Или, в конце концов, хотя бы дура! То есть на лбу своём начертала: оставь надежду навсегда…

А здесь — ну, ничего такого. Во всём — не то что совершенство, а хуже — безупречная живая прелесть.

Мои попутчики взыграли. Взлетел словесный фейерверк. Я тоже озверел, но стал в засаде. И когда у моих соперников первое дыхание кончилось, а женщина чуть-чуть разогрелась, я вышел из кустов и вдарил по пристрелянным целям.

Второе дыхание у соперников моих прервалось, не открывшись. И пел я арию за арией, а мужики сидели, лишённые дара слова. Им некуда было вступить.