Всё тот же сон

Я вернулся к столу. Мастера были в отличном расположении духа, а жена дяди Володи, окончательно вернувшись из кухни с капустным пирогом, забеспокоилась, не съела ли Ира чего-то, чего ей было нельзя. Каплан Галину обласкал и успокоил: это только усталость, она ещё так молода…

Он многое умел и был на многое способен по части извлечения из жизни живущих в ней сокрытых радостей.

Таким был наш кунак, наш светлый князь Каплан-Гирей.

Яков Никонович

— Вот видишь, детка, тольки-тольки человек народился — сичас Бог к ему анделов посылае. А и сатана не дремле — бесов своих шлё. Кто, значит, первый душу захватае. А душа наша, видишь, детка, на двоих исделена, на два тоись места. Хошь анделов туды суй, хошь бесов — боле двоих не вмешшае. Вот и выходе — кому два андела досталось, энтот добрый, святая душа. Кому два беса — энтот злодей лютый. А кому по анделу и бесу — энтих, детка, в миру самое многое, грешных. У их андел на своё тяне, а бес на своё…

Вот так вот просто, ясно и понятно разгадала старая няня Даша своему воспитаннику Виталику вечную загадку человеческой души. Было это ещё в начале тридцатых годов. А в самом конце того, двадцатого века профессор Виталий Свинцов этим рассказом няни предварил свою статью о вере и неверии русских писателей в журнале «Вопросы литературы» (Сентябрь — Октябрь 1998). Я же рассказом няни взял и воспользовался для своих причин.

Без этого рассказа мне трудно было бы приблизиться к тому, что хочу передать. Теперь же, после няни, сказать могу, и без обиняков.

Я, грешный, знал человека святой души.

Он просто-напросто служил редактором в том самом институте информации, куда и я был вынужден прийти, вернувшись из Сибири. Сначала ничего такого я о нём не знал. Меня предупредили, что он чудаковат. И правда.

Яков Никонович стоял в коридоре и курил «Беломор». Роста он был небольшого, даже несколько ниже меня. Но голова была высокой, и высокий лоб. Щёки впалые, а нос мясистый, и глаза, пожалуй, слишком близки к носу, но добрые, что сразу стало видно. Он немного смущался, но, как впоследствии выяснилось, — всегда. Мы познакомились, и он, немного смущаясь, сказал:

— Надо лишние слова убирать. Они ведь тиражируются, а это бумага. Уберёте несколько лишних слов — сохраните живое дерево…

Родом Яков Никонович был из Могилёва, но после войны жил в Ленинграде, по уши в этот город влюблённый. А прежде воевал, был жестоко изранен на Невском Пятачке, одном из самых страшных мест войны.

Переехав в Москву, стал зарабатывать себе квартиру. Каждый вечер, после редакторской службы, по выходным и во время отпуска Яков Никонович бесплатно трудился на стройке, ввиду чего через два года должен был получить квартиру. В ожидании такого предстоящего счастья он, ещё мыкаясь по общежитиям, женился.

Когда подошло время квартиры и общежитие было сдано, Яков Никонович окончательно понял, что жена его совсем не тот человек… Он передал квартиру жене, развёлся и стал жить нигде.

У него был чемоданчик с металлическими углами, точно такой, как те, на которых мы с Ковалём и Вовкой Митрошиным наигрывали «Бэ-са-мэ мучо…». Яков Никонович звал свой чемоданчик «баклажан», носил в нём смену белья, бритву и зубную щётку, а в обеденный перерыв, сидя за рабочим своим столом, клал на «баклажан» голову и засыпал.

Назадолго до моего с ним знакомства Яков Никонович, слава Богу, снова женился и очень счастливо. У жены его были две комнаты в арбатском переулке. Ему уже перевалило за пятьдесят, и наконец он начал жить.

Больше всего на свете Яков Никонович любил музыку, прекрасно её знал, они с женой посещали все лучшие концерты, а когда мы с ним сдружились, он про себя (я это знаю) очень огорчался, что я не хожу ни в консерваторию, ни в Зал Чайковского.

Вот я пишу о нём и чувствую: не то. И как мне рассказать об этом человеке?

Он был так добр и мягок, а сломить его было нельзя.

Он любил меня, я это тоже знаю. А почему? Просто мне выпало счастье.

Он оказал мне маленькую неоценимую услугу. Было ещё то время, когда все друг у друга «стреляли»: рубль, два или три — до получки. У Якова Никоновича я тоже часто прихватывал. И он однажды мне сказал:

— Слава, вы… будьте осторожней…

Я сначала не понял. А Яков Никонович опустил глаза и так сказал:

— Вы забываете…

И тут я понял.