Всюду жизнь

Если бы кто-нибудь меня спросил, что я знаю о литовской борьбе за независимость, я бы рассказал такую историю. В перестроечной Литве было модно в знак протеста вешать вначале на заборах и автобусных остановках, потом и на баррикадах, когда баррикады появились, советские ордена и медали – мол, подавитесь, оккупанты. У литовцев было много орденов и медалей – кто-то получал их за Афганистан, кто-то – за ударный труд, не важно. Так вот, выбрасывая свои заслуженные награды, литовцы оставляли у себя удостоверения, к этим наградам прилагавшиеся. И до самого августа девяносто первого года продолжали по этим документам пользоваться полагавшимися орденоносцам льготами – бесплатным проездом, сниженными тарифами за жилье и так далее. У меня тогда в Литве работал отец, его сослуживцы, приезжая к нам, с гордостью об этом своем шулерстве рассказывали.

Неприятно, очень неприятно жить между совком и шулерами. Но круг, похоже, замкнут крепко. Или, как в анекдоте, «Я тебе попереключаю!», или – вражеский снайпер, прикрываемый либеральной общественностью. Какой уклон хуже? Оба хуже.

9 февраля 2005

Профессиональным русским

Ходили мы во вторник с коллегой Ольшанским на телевидение. Обсуждать, естественно, дело Иванниковой. Дискуссия, как и полагается в популярных ток-шоу, была предельно бестолковая. Ведущий под аплодисменты публики радостно приглашал в студию какую-то девушку, которая шесть часов пролежала изнасилованная на снегу. Юмористка Клара Новикова смешно рассказывала, как ее однажды в лифте два каких-то мужчины раздели, но насиловать не стали, и потом Кобзон спросил ее, не обидно ли ей было, что не изнасиловали. Психолог-сексолог Шахиджанян громко и долго читал стихи о Багдасаряне и Иванниковой. Пожалуй, только рекламные паузы свидетельствовали о том, что мир еще не окончательно сошел с ума.

Помимо прочих в дискуссии активно участвовало то ли четверо, то ли пятеро одинаковых молодых людей в темных пиджаках со значками в виде двуглавых орлов на лацканах. То есть говорил за всех один, а остальные ему очень выразительно кивали. Тот, который говорил, очень спокойно произносил фразы, смысл которых сводился к тому, что мы (он так говорил – «Мы», не уточняя, от чьего имени говорит) не допустим того, чтобы русских женщин безнаказанно насиловали, лишали права на самозащиту и сажали в тюрьмы; что по статистике большинство изнасилований в Москве совершают понаехавшие (он так и говорил – «Понаехавшие») и кавказцы и что эту проблему надо решать.

Так уж вышло, что именно в этот момент мне удалось выхватить микрофон из рук разговорчивого психолога-сексолога Шахиджаняна (у нас с ним был один на двоих микрофон) и сказать, что Иванникова – несчастная женщина, потому что на ее трагедии пиарятся такие вот (я показал рукой на тех то ли четверых, то ли пятерых) фашисты. Я так и сказал: «фашисты», – и сам вздрогнул, потому что сам не поверил в то, что произнес это слово применительно к русским, имея в виду ровно то, что имеют в виду, произнося это слово, всевозможные правозащитники, либералы, нерусские националисты и прочая русофобская публика.

Остаток передачи я просидел, уже не слушая дискуссию и не принимая в ней участия, а думая о том, что произошло.

Всю сознательную жизнь я вздыхал по временам, когда лидер страны мог поднять на торжественном приеме в честь Победы тост за русский народ как самую выдающуюся нацию из живущих в стране, а в гимне пелось о том, что народы страны сплотила навеки великая Русь. Всю сознательную жизнь меня коробило от словечка «россияне», а когда я начал работать в газетах, самым большим удовольствием для меня было, ругаясь с корректорами, отстоять в тексте заметки слово «русский», не давая его заменить словом «российский» или «россиянин». Далее, я, будучи реалистом, прекрасно понимаю, что демографическая ситуация в стране такова, что завтра-послезавтра нерусских в той стране, в которой всегда подавляющее большинство жителей было этническими русскими, станет значительно больше, чем нас, русских; кроме того, если сегодня азербайджанцы торгуют на рынках, таджики кладут кирпич на стройках, киргизы подметают московские дворы, то завтра их дети, закончив университеты, займут те места на всех этажах российского (уже действительно именно российского) мироустройства, будут говорить по-русски с акцентом и есть шаурму из фарфоровых тарелок ломоносовского завода имени Гейдара Джемаля. И эта мысль о нерусском будущем русской страны тоже, в общем-то, тревожит.

Я не менял своей позиции на этот счет. Для меня всегда были тошнотворны истерики по поводу «русского фашизма», «таджикской девочки» и прочих подобных вещей. На любые подобные речи срабатывал рефлекс, как в известной байке про желтую повязку датского короля. А тут – бабах! – и сам начинаю визжать «Фашисты», как распоследняя Алла Гербер. Почему?