Всюду жизнь

Она разделась, задула лампу на столе, легла, и тут Федя услышал, как дверь снова отворилась, услышал чьи-то осторожные шаги по скрипучему полу и на фоне окна увидел черную тень мужчины в шапке. Федя весь напрягся, насторожившись, ловил каждый шорох. Человек разделся и лег на кровать к матери. Они долго о чем-то шептались.

Федя вспомнил разговор матери с бабушкой, и горячее чувство стыда, обиды и жалости комом подступило к горлу и прорвалось из глаз солеными слезами. Изба была натоплена жарко, угарно, болела голова, больно стучало сердце, а он все плакал. Так в слезах и уснул. А когда проснулся утром, в избе не было ни матери, ни ночного гостя, и он не узнал, кто приходил, а спросить мать не решался. Он осуждал ее за измену отцу и почувствовал к ней холодок отчуждения.

Через несколько дней вместе с матерью с работы пришел и Григорий Шалагинов. Он сбросил мокрую, вонявшую псиной собачью доху и, натянуто улыбаясь — а взгляд его все равно оставался колючим, неприятным, — поставил на стол бутылку водки: «Для сугреву», сунул Феде кулек с леденцами, но тот не взял его, тогда Шалагинов отдал его Любе, и та вместе с Лешкой стала хрупать и сосать леденцы, а Федя, забившись в угол за печкой, молчал.

В тот вечер Григорий остался ночевать. А потом стал приходить как домой — и днем и вечером, и часто ночевал. Чтобы не видеть его, Федя убегал из дому. А весной совсем ушел к деду Даниле и бабке Евдокее и жил у них все лето.

Однажды пришла мать и сказала, что он должен вернуться домой. Она обрезала косу — некогда, мол, с ней на лесосеке возиться — и с короткой вьющейся прической стала какой-то несерьезной, чудной. Федя долго отказывался, но мать расплакалась, упрекала, что он позорит ее перед всем народом, будто у него нет матери и ему негде жить. Мальчику стало жаль ее, да и увидел он, что постоянно жить у деда он все равно не может — тот воспитывал большую семью старшего сына Иннокентия, погибшего на фронте, и Федя молча пошел за матерью.

Та по дороге волновалась, то улыбалась, то всхлипывала, все повторяла, что он уже большой и должен понимать, что ей одной невмоготу растить трех детей.

У дома их ожидал Григорий — выбритый, чисто одетый. Он засуетился, пропустил их во двор, а потом забежал вперед и протянул Феде руку, будто взрослому:

— Ну, здравствуй, сынок, здравствуй…

Федю неприятно поразило слово сынок; он понял, что теперь Григорий будет жить у них. Подбежал Шайтан, подпрыгивая на трех ногах и поджимая подбитую заднюю ногу, заскулил, забил пушистым, закрученным баранкой хвостом и заковылял впереди, повизгивая и глядя на Федю преданными, полными собачьей тоски глазами.

— Видишь, даже Шайтан соскучился по тебе, — мать погладила голову Феди. Они пошли не в дом, а к летней кирпичной печурке, сложенной во дворе. — Федечка, ты, наверное, проголодался? — спросила мать необыкновенно высоким, ласковым голосом, который от этого казался притворным, — таким сюсюкающим тоном она с Алешкой говорила.

— Счас мы мигом сварганим ужин, — бойко вмешался Григорий. — Это нам раз плюнуть!

Он нарезал на большую сковороду ломоть сала, которое зашипело, зашкварчало и запрыгало по ней, разбил десяток яиц и принес готовую яичницу на стол, что находился в тени под стеной избы.

— Надюша, надо бы выпить за благополучие, — исподлобья просительно взглянул Григорий на мать, но та резко оборвала его:

— Уже выпил, хватит! — И обратилась к Феде: — Ты ешь, ешь, родненький, не стесняйся… Теперь Григорий Петрович будет жить с нами…

Григорий насильственно улыбнулся:

— Ты не возражаешь, Федя?

Федя понял, что все уже решено без него и ничего изменить нельзя, и ему стало тяжело от сознания непоправимости случившегося, и все стало безразличным, даже есть не хотелось. А мать и Шалагинов наперебой говорили ему:

— Григорий Петрович человек хороший… Нам будет легче жить…

— О, Федюха — заживем кум королю!

— Мы уже расписались с ним… Теперь он тебе отец, Федечка…

— Мы подружимся с тобой, сынок, будем на охоту ходить! — Григорий сгреб маленькую детскую ладошку в свою большую ладонь и похлопал левой рукой.

А Феде хотелось плакать от невыносимой тоски, что теснилась в груди, и вдруг он вывалил свою яичницу наземь Шайтану. Григорий, нахмурясь, посмотрел, как собака жадно глотала яичницу, перевел глаза на ботинки Феди и сказал глухо, покашливая:

— Гляди, в какой рванине Федюша ходит. Надо купить ему новые ботинки. — Он обратился к Феде: — Поеду в район, привезу самые модные, с острыми носами.

Сидели долго, дотемна. Вечер был тихий, теплый, мошкара перестала жалить, но ничто не радовало Федю, ему было тоскливо и одиноко.

В доме сразу легли спать, но Федя не мог уснуть и среди ночи тихонько вышел на волю.

Ночное небо полыхало бесчисленными звездами, и не было ему ни начала, ни конца. А Федя был один со своей тоской на огромной спящей земле. Прибежал Шайтан. Федя положил его голову себе на колени и долго сидел на крыльце, поглаживая морду собаки. Потом пошел в сарай и там на куче сена, обнявшись с Шайтаном, уснул.

2