Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Ради Бога выручите, голубчик. Дайте мне лошадей — из Брусьян овёс привезти. Все части требуют сена, овса, а где им возьму? Были мы тыловым учреждением, никаких хлопот не было, а тут вдруг...

И вот сижу в «приёмном покое», где нет ни лекарств, ни перевязочных материалов, ни инструментов. Раненые доверчиво смотрят мне в глаза, терпеливо ждут, пока посланный верховой раздобудет марли и ваты, и делятся со мной своими боевыми впечатлениями.

Дверь широко отворяется и вносят измождённого, истекающего кровью солдата. Крылья заострившегося носа мучительно раздуваются. Мертвенно бледные губы еле шевелятся. Сиплым, чуть слышным голосом он медленно произносит:

— Помираю... Скорей запиши... Федор Курносов...

Хочу осмотреть его, но он слабо машет рукой и с трудом выговаривает по слогам:

— Сердце мне облегчи... жгет... Чайку бы горячего... испить... перед смертью...

Но в приёмном покое нет ни чаю, ни сахару, ни шприца, ни лекарств. Посылаю фельдшера к себе на квартиру.

Снова вваливаются носилки, и санитары докладывают:

— Солдат кончается.

Бородатый всклокоченный детина — почти в агонии. Глаза, мутные, расширенные. Чёрные губы запеклись. Десна в кровоподтёках. Голос чуть слышный, хриплый, дышит зловонием.

— Ранен?

— Нет.

— На что жалуешься?

— Есть хочу. Три недели в окопе чаем и водой только жил.

— Чего ж тебе дать?

— Того дать, чего не имеешь... Ситного хлебушка дай — вот что...

— Нельзя ли достать вина? — обращаюсь я к фельдшеру. Фельдшер вихрем вылетает на улицу и через минуту является с безусым подпоручиком.

— При вас походная фляжка?

— Есть!

— С вином?

— С коньяком.

Больной сипло и медленно бормочет, как в бреду:

— Хлебушка... ситного хлебушка дай...

— Он бредит? — испуганно спрашивает юный подпоручик.

— Нет, он истощён от голода.

Я даю больному глоток коньяку. Солдат делает болезненную гримасу. Потом глаза его покрываются блеском, и он жадно и радостно восклицает:

— Ой, шпирт!.. Давай ещё!..

* * *

С десяти часов вечера гремит, все усиливаясь, канонада. Пламя далёких выстрелов вспыхивает многочисленными зарницами в небе. Отдалённые, но раскатистые удары гремят все чаще и чаще, сливаясь в ураганный огонь.

— Вот это — подготовка! — доносятся с соседнего крылечка слова молодого артиллериста. — А у нас приказывают: шестая батарея откроет огонь в половине девятого и будет поддерживать его в течение получаса. Ровно в девять огонь открывает пятая батарея на двадцать минут... И это называется артиллерийской подготовкой к атаке...

Городок не спит. Канонада все крепнет.

Жители пугливо прислушиваются и к орудийному грохоту и к откровенным беседам офицеров. Шепчутся, суетятся, поминутно выбегают на улицу.

— Ну, сейчас начнут являться паломники, — говорит Базунов.

Первой врывается или, сказать вернее, запыхавшись, вкатывается толстая баба в русском сарафане, нагруженная узлами и окружённая детишками. Красная, она выпаливает:

— Уходить надо!

— Куда? — с изумлением спрашивает Базунов.

— А как же. Ведь «он» сюда придёт?

— Бог с вами, матушка. Через реку-то? Ввек не придёт.

— Ой, придёт, придёт! — убеждённо причитает баба. — Поляки так и ждут, чтобы «он» пришёл. У меня муж больной. Бежать надо, пока есть время. Ох, ты, Господи...

Потом приходят почтовые чиновники, податной инспектор, комиссар по крестьянским делам. Все они усиленно кланяются и просят заискивающим голосом:

— Вы уж нам скажите, если что... А то у нас дети, лошадей достать трудно... Пожалуйста!

Успокоившись, некоторые из просительного тона тут же переходят в обиженный и недовольный. Жёлчный и чахоточный чиновник почтового ведомства, не вдаваясь в излишние комментарии, жалуется в повышенном тоне:

— Вчера назвал к себе гостей, пьянствовал, каких-то девиц в дом пустил. До четырёх часов утра безобразничали! А в семь часов поёт, кричит. Офицер русской службы! Поселился в чужой квартире и ведёт себя как последний хам. А ещё носит погоны корнета. Корнет! Наказывает меня своим презрением и не удостаивает разговором. Пишет записочки без обращения: «Прошу освободить кухню. К двум часам дня». У меня всего две комнаты и кухня. Я ему отдал большую, а сам поселился в маленькой рядом с кухней. Он какие-то пиры задаёт, пьянствует, устраивает мне раек — дышать нельзя...

— С моим капитаном ещё хуже, — возмущается судейский чиновник. — Я — человек трудовой. Я целый день работаю. Хочу отдохнуть в моем собственном доме — и не могу, потому что капитану, нахально занявшему мою квартиру, хочется устраивать у себя публичный дом или игорный притон... Это — черт знает что! Пробовал жаловаться коменданту — он мне посоветовал: потерпите. Благодарю покорно. У меня взрослые дочери...

— Кажется, программа военных действий на сегодня исчерпана до конца, — говорит Базунов, когда закрываются двери за последним просителем. — Теперь остаётся ждать ординарца из штаба корпуса.

Потом, прислушиваясь к голосистому кваканью лягушек, он меланхолически добавляет: