Всходил кровавый Марс: по следам войны

У нашего пройдошливого хозяина такой же пройдошливый сынок. Ему двадцать лет. Вертится он все время среди солдат, расспрашивает, обучается у них игре на балалайке и интересуется названиями и номерами всех соседних дивизий. Не отходит по целым часам от телефониста. Все пристаёт к нему, чтобы тот узнал, что с Перемышлем.

— Ну что же, узнал? — спрашивает телефониста адъютант.

— Узнал точно. Западные форты уже заняты неприятелем. Восточные с трудом держатся.

— Ну, смотри, не болтай, — говорит адъютант. — Никому не говори: ни солдатам, ни жителям.

— Никак нет, никому не скажу. Только этот панок хозяйский сам знает. Через меня проверку сделать хотел.

— Откуда же он знает?

— Говорит, пленных австрийцев гнали, так они солдатам вашим сказали: пришла австрийская телеграмма, что Перемышль опять забрали; велели «ура» кричать.

— Ну и что же, кричали?

— Так точно! Вчерась на позиции говорили: австрийцы всю ночь «ура» кричали, а в атаку не шли.

По нашим военным картам Гуциско расположено в шести верстах от позиции. Но пан Павловский наставительно говорит нам:

— Не советую, панове, переходить вон за ту линию.

Действительно, снаряды почему-то ложатся довольно близко от нас. Два снаряда разорвались верстах в двух от дома. Разрывы слышны отчётливо. Доносится и ружейный огонь.

Поздно. Ночь тёмная. Луны нет. С земли доносится мирное всхрапывание солдат.

На рассвете проснулся от непонятного шума. Привычным ухом анализирую звуки. Дробно постукивают по жардиньерам артиллерийские повозки. Идёт понизу непрерывно цокающий гул: это позвякивают зарядные ящики. Едва уловимое упругое гудение шмеля, льющееся сверху, как шум далёкого водопада, принадлежит, конечно, аэроплану, уже летящему с утренним визитом. Но все это растворяется в каком-то странном шуме. Казалось, множество молотящих цепов со свистом ударяют по каменному полу. «Молотьба» отчётливо раздаётся где-то совсем близко.

Потом неожиданно в этот шум ворвался пушечный выстрел. Один, другой, третий. Стало ясно: по всему фронту шла ружейная пальба пачками. Под это прерывистое постукивание я снова уснул. Было часов семь, когда мимо меня пронёсся наш хозяин и на ходу погрозил мне пальцем:

— Надо ещё спать... Неизвестно, можно ли будет выспаться завтра.

Через минуту пан Павловский уже сидел в нашей палатке и блистал своею осведомлённостью. Он действительно знает чересчур много для человека, стоящего вне армии. Он знает, где расположены парки, сколько их, сколько осталось в Янове, в Белгорае, в Шебершине. Называет по номерам все дивизии, проходившие через Гуциско. Навязывается с беседами и стратегическими соображениями. В суждениях он смел, ироничен, как будто чуть провоцирует на свободные разговоры. Но в то же время осторожен и фальшиво подыгрывается то так, то этак. В доме у него наш телефон. От штаба дивизии какие-то охранные записки. Похоже, будто это наш собственный шпион. Но возможна и обратная версия. Со мной он особенно любезен и, глядя мне пристально в глаза, говорит очень вкрадчиво:

— Вам я скажу такое, что вчера при них сказать не хотел. Вы думаете, австрийцы действительно грабили? Ни зёрна. Брать-то брали, но за каждую травку платили, за каждый кусок хлеба давали деньги. «Мы даром не хотим, мы не нищие, а солдаты», — говорили они нам. Шесть недель прожили они тут. Вы понимаете, я не немец... Но я бы хотел, чтобы они всю жизнь не уходили отсюда. Многие капиталы успели нажить за эти шесть счастливых недель. Клянусь вам Богом, мы теперь живём только тем, что получили от них. А наши? Грабители! Мародёры! Скажите сами: разве это хорошо? Выпасли весь клевер у меня на лугах и полушки медной не заплатили. Дрова жгут. Я им ничего не говорю, я даю... Попробуй не дать! Но я ведь заплатил за эти дрова сто рублей зимою. Я для себя готовил.

— Скажите, пан Павловский, что вам даёт такую смелость так откровенничать со мной?

— Моё высокомерное самомнение, пан доктор. Я же крепко уверен, что в прекрасном саду Божием есть ещё хорошие люди... А хотите знать, что рассказывает пантофлёва почта?.. Пантофлёва почта рассказывает, что Перемышль уже пал и что там взята в плен масса русского войска... — Пан Павловский присел ко мне на постель и зашептал доверчивым голосом: — А слыхали вы, как на рассвете жаворонки свистели?

— Какие жаворонки?

— Те самые, после которых на полях остаются окровавленные головы... Знаете, что это обозначает? Вас теперь заманивают за Сан. Пальбу слыхали? Это наши стреляли...

— Извините, пане. Я, признаться, совершенно не понимаю, кого вы разумеете под «нашими» — русских или австрийцев?

Пан Павловский лукаво рассмеялся: