Всходил кровавый Марс: по следам войны

Чемелы — большая белорусская деревня, населённая «оперными» мужиками, обутыми в лапти, одетыми в просторные сивые зипуны и носящими широкие бороды лопатой. Живут чемельские мужики в низких избах с закоптелыми потолковыми балками, под соломенной крышей. Избы тесные, грязные, набитые детьми, тараканами и куриным помётом. Бабы в цветных сарафанах, со странными коробами за спиной. С виду тихие, молчаливые. Попик старенький. Кресты на могилах восьмиконечные (старообрядческие). На каждой могилке деревянная плита в виде пчелиной колоды.

Из сада за домом доносятся шумные голоса. Несколько десятков дружинников сбивают палками незрелые груши. Хозяин нашего помещения, седой старик в белой свитке, похожий на оперного Сусанина, убеждает ласковым голосом:

— Что мне жалко гетого дерма, что ли? Сказано нельзя: захвораешь.

— От груши захвораешь?! — весело смеются дружинники и продолжают трясти деревья.

— Уходи, говорю тебе! — уже более грозно требует старик.

— Мы не твоей губернии, — отшучиваются дружинники.

— Что из того, что «не твоей губернии»? Не одного мы царя?

— И царя мы другого, — весело отбиваются солдаты.

— А правда гето? — с любопытством вдруг впивается в них старик. — Правда, што другого царя поставить хотят?

И корявыми словами он рисует какую-то смутную мечту, созданную за эти чёрные дни в согбенных избах Полесья:

— ...Рост у него царский, хочь роду ен мужицкого. Только худой-худой. И чаго он такой худой? Видно, заботы много. Иссушает забота. Строгий. Восемьдесят охфицеров в кандалы заковал. За то, что они неправильно отступили. Как посылали на войну наше войско, казаки стали просить: «Позволь нам с унутренним врагом распрощаться». «Нельзя, — говорит. — Внутре все должно быть в мире». А казаки своё: «Позволь с немцем унутренним распрощаться». Закричал: «Сказано раз — не позволю!.. А отчего вы с ними распрощаться хотите?» — «За то, что они, купцы да мошенники, полтинник бярут за вещь, которой цана вся — пятиалтынный». — «Понапрасну думаете. Я таперь каждой вещи свою цану положил...»

* * *

Выступили в половине четвёртого, на рассвете. Дождь льёт как из ведра. Холодно и тоскливо. Едем угрюмые и злые. На душе гнетущее отупение. Кажется, и я, и солдаты, и голодные беженцы давно потеряли все человеческие чувства и ко всему на свете относимся с мёртвым безразличием.

— Уже год болтаемся без дома, — мрачно заявляет штабс-капитан Калинин.

— А у этих, — говорит Болконский, указывая на беженцев, — никогда уже дома не будет. Девушки станут проститутками. Мужчины, кто выживет, будут грабить на большой дороге. Ничего другого не остаётся.

Нас нагоняет взволнованный беженец.

— Ой, паночку, — хватается он за стремя седла, — у жинки холера зробилась. Ратуйте, паночку!

— Мы ничего не можем сделать, — печально отвечает за меня Болконский. — Как увидишь на дороге червонный крест, вези её туда.

Потом он вынимает из кармана монету и протягивает её беженцу. И все мы, шесть человек, делаем то же. Беженец отрицательно мотает головой. И вдруг, потрясённый до глубины души, припадает губами к сапогу Болконского и трясётся в мучительных рыданиях.

Едем дальше. Считаем придорожные могилы. Вчера, когда мы подъезжали с Скорникам, не было ни одной. Сегодня тут целое кладбище: 49 крестов вытянулись длинной шеренгой за одну только ночь. В полуверсте от Скорников ещё 8. Дальше ещё 11. Потом — 17. Могилы, конские трупы, раздавленные собаки, дохлые свиньи, барахтающиеся в трясине коровы...

— Скоро и мертвецы под ногами валяться будут, — говорит Калинин.

— Поищите хорошенько в лесах — и сейчас найдёте, — отвечает Болконский. — Мало там слабосильных старух валяется?

Проезжаем мимо Огинского канала, близ станции Коссово. Минуем шлюзы на реке Шаре.

В начале двенадцатого делаем короткий привал в деревне Заборечье (Минской губернии), запрятанной в первобытных лесах. Население — белорусы. При входе в деревню высокая арка, увитая цветами и зеленью, с большим крестом наверху.

— Что это?

— Попа встречали.

Навстречу нам высыпало все село. Мужики в лаптях, в белых рубахах на выпуск из-под жилета. Бабы в высоких древнерусских кокошниках зеленого и красного цвета.

Избы курные, похожие внутри на пещеры, покрытые копотью и сажей. Спрашиваю хозяйку:

— Отчего труб не делаете?

— Денег нет. Мы бедные, — отвечает она.

— Дорого ли трубу поставить?

— А для цаво она, гета труба? Дзеды жили, и мы так живём. Минут через десять потянулись бабы с больными детишками: корь, скарлатина, дизентерия.

— Мрут шибко дзети, — жалуются бабы. — Не приведи Бог.

Мором мрут. Жабью печёнку резали — не помогает...

Присматриваюсь: все они только мимоходом заглядывают ко мне. Потом тянутся дальше, в глубь леса. Осторожно иду за ними.

В лесу на большой колоде сидит смуглая развязная молодуха, выставив до колена ногу в ажурном чулке.

— Ваше благородие! — кричит она в мою сторону. — Хотите, я вам погадаю. Я — цыганка.

— Это ваши там едут сзади?

— На серых лошадях? Да, наши.

— Откуда вы?

— Из Ивангорода.

— Куда едете?

— Куда все — туда и мы.

— А здесь что делаете?