Всколыхнувший мир

Чтобы проверить, например, не могут ли семядоли растения воспринимать звуковые колебания, он - смущаясь, но настойчиво - попросил сына Френсиса подольше и погромче поиграть возле них на фаготе. А сам наблюдал за ними... «Эти шедшие в самых разнообразных направлениях опыты, - вспоминает Френсис," - он называл «экспериментами дурака», но они доставляли ему огромное удовольствие».

(Наверное, все-таки точнее: опыты гения, далеко опережающего свое время! Вот передо мной заметка в журнале (ноябрь 1980 года): «Американские ученые внимательно наблюдали за ростом двенадцати видов цветов при шуме и тишине. Оказалось, что шум уменьшает рост цветов на 47 процентов...»)

Потом предметом страсти Дарвина стала росянка. («Это замечательное растеньице, а точнее – необычайно смышленое животное. Я свою росянку буду отстаивать до последнего вздоха».)

Было необычайно приятно вести исследования, пользуясь своей великой теорией как надежным компасом. («Я рад найти, каким славным руководителем при постановке наблюдений является полное убеждение в преобразовании видов».)

Работа пошла гораздо успешнее, чем прежде. Но наблюдать Дарвину казалось куда интереснее, чем рассказывать о результатах - писать, потом править, переписывать, читать корректуры... («Жизнь естествоиспытателя протекала бы куда счастливей, если бы приходилось лишь наблюдать и ничего не писать. Стар я стал, такая работа мне почти непосильна».)

Часами наблюдал он, как ищут, за что бы уцепиться и найти надежную опору, гибкие усики лазящих растений. Эти опыты увлекли даже старого садовника, столь неодобрительно отзывавшегося о занятиях своего хозяина. Садовник даже разработал собственную гипотезу:

- Я, сэр, полагаю так, что усики умеют видеть.

- Без глаз?

Садовник разводил руками.

«Каким-то чувством усики обладают, - писал Дарвин Гукеру. - Ведь друг за друга молодые побеги не цепляются».

А как прекрасны орхидеи, сколько в них грации, нежности, изящества! («Право, я почти потерял голову от нее. Ни с чем не сравнимо счастье наблюдать за тем, как начинает увеличиваться в размерах ее молодой цветок, еще ни разу не посещенный ни одним насекомым. Это чудесные создания, и я, краснея от удовольствия, мечтаю об открытиях, которые мне, может быть, удастся здесь сделать...»)

Орхидеями он занимался, разумеется, не только ради их красоты. Защитники божественного творения и неизменности видов часто поминали эти цветы, уверяя, будто их красота создана исключительно для того, чтобы радовать человека. Для самих цветов ведь она совершенно бесполезна.

Дарвин блестяще доказывает, что, казалось бы, «бессмысленные на первый взгляд бугорочки и рожки», радующие наш глаз своей красотой, на самом деле приносят пользу прежде всего самому растению. Подробно разбирая все тончайшие приспособления у орхидей, он приходит к выводу, что они никак не могли возникнуть все сразу, одновременно, так что ни о каком «акте творения» не может быть и речи. («Орхидеи заинтересовали меня главным образом как возможность «обойти врага с флангов».)

Он не обороняется, а победно наступает, атакует врага со всех сторон!