Вслед кувырком

Нормал делает жест рукой, и зеркало перед Чеглоком становится прозрачным, открывая комнату с белыми стенами, и там в дюймах над полом плавают в воздухе четыре белые статуи, каждая из которых изображает одну из рас мьютов… но Чеглок сразу понимает, что это вовсе не статуи. Вокруг недвижных фигур суетятся с полдюжины нормалов в громоздких белых костюмах с прозрачными шлемами.

– Сволочь линялая! – шипит Чеглок, бесполезно борясь с невидимыми путами.

– И это благодарность за соединение с твоей пентадой, как я тебе обещал!

– Что ты с ними сделал?

– Я? Ничего. Это ты принес вирус. Ты их заразил.

– Нет!

– Когда ты родился, Святые Метатели бросили кости и увидели начертанную славную судьбу! В этих числах они прочли большую вероятность, что когда-нибудь ты станешь орудием окончания войны против нормалов и принесешь победу своему народу. Но с высокомерием, столь присущим мьютам, они полагали, что твой народ – они. Будь они поумнее, то сообразили бы, что ты, рожденный от инкубатора, столько же нормал, сколько и мьют, и убили бы тебя на месте. Но они не сообразили. Они позволили тебе жить, расти навстречу своей судьбе, даже не предполагая, что ты несешь в себе их смерть, как медленно созревающее семя. И теперь наконец-то семя дало всходы. И мы станем свидетелями расцвета его побегов.

Чеглок почти не слушает, он не сводит глаз с Моряны… с того, что от нее осталось: скорлупа, белая и гладкая, как мрамор. Ее черты отлично видны в этой оболочке – застывшие в выражении покоя, будто она в конце концов сдалась вирусу. Ни боли, ни ужаса, лишь облегчение, как у заснувшего глубоким сном после долгой тяжелой борьбы. Трудно поверить, что в этом коконе она еще жива. Интересно, знает ли она, что случилось. Или спит и видит сны, как инкубатор в родильном отделении? Сотни лет назад, в последних судорогах Вирусных Войн, десятки тысяч инфицированных нормалов оказались в похожих коконах, тиглях, где битва селкомов с вирусами пришла к неожиданному заключению: Становлению. Коконы вскрылись, и первые мьюты появились в мире, навеки изменившимся от этого. А сейчас? Что выйдет из этих коконов?

Одна из оболочек – Феникс – содрогается. Нормалы в белых костюмах резко отшатываются назад, их лица под прозрачными шлемами выражают напряженный интерес, ожидание, ужас.

– Началось, – говорит святой Христофор. – Наконец-то!

Он падает на колени, трижды быстро склоняется лбом к зеркальному полу, потом выпрямляется, оставаясь на коленях, и прижимает сложенные руки к скрытой броней груди. На той стороне стекла фигуры в белом повторяют те же жесты совершенно синхронно. Щупальца ужаса и паники разворачиваются в груди у Чеглока при виде этого.

– Что сейчас…

– Молчать! – шипит святой Христофор.

И у Чеглока пропадает голос. Он продолжает говорить, но звуки не выходят изо рта. Селкомы глотают его слова, глушат его.

Кокон Феникса снова содрогается, потом начинает равномерно раскачиваться – внутри что-то ворочается, борется. Появляются трещины. Двое нормалов в белом снова склоняют головы к полу, потом встают по обе стороны от бешено трясущегося кокона, покрытого узорной сетью трещин, напоминающей Чеглоку узоры от разрезов.

От скорлупы отваливается кусок и падает на пол. За ним другие.

Наружу пробивается кулак. Рука. Плечо.

Голая, без шрамов, светло-коричневая кожа.

Голова, блестящая от пота, без волос, тоже светло-коричневая, гладкая, как молочный шоколад. Открытый рот ловит воздух, глаза лезут из орбит, белки с медово-карими радужками глядит на мир со страхом и изумлением.

Двое нормалов с обеих сторон делают шаг вперед, один из них берет вылупляющегося Феникса – нет, понимает Чеглок, уже не Феникса – за руку, а второй начинает снимать скорлупу, помогая полностью явиться на свет тому, что – по крайней мере физически – уже не салмандер, а просто человек. Нормал.

Чеглок раскрывает рот в безмолвном вое при виде этой пародии на Становление. Тошнота сводит внутренности, поднимается к глотке. Он давится, тело его сотрясает судорога, когда тошноту затыкают те же селкомы, что заткнули его голос. Когда это кончается, и он снова может глотать воздух судорожными вдохами, и слезы текут по лицу, он видит на той стороне окна новорожденного нормала, который смотрит на него с любопытством, не узнавая, как дитя. Потом, пока один из помощников поднимает руку в перчатке и рисует в воздухе знак Крестозвездного Полумесяца, второй вытаскивает из кармана стеклянную бутыль и разбивает ее, как яйцо, на лбу новорожденного. Пятна крови и жидкости медового цвета опускаются на лицо нормала, словно плодная оболочка, стирая выражение невинности и заменяя его ужасом и отвращением. Слепой и нерассуждающей ненавистью. Спеша и спотыкаясь, нормал, бывший когда-то Фениксом, отворачивается, чтобы не видеть Чеглока. Он упал бы, если б двое служителей в белом его не поддержали и не увели, сгорбленного и дрожащего, сквозь отверстие в стене прочь из комнаты.

А тем временем начинают дрожать коконы Халцедона и Полярис.

– Зрите же Уничтожение! – объявляет святой Христофор.