У мьютов это в ведении тельпов и Коллегии, практическое применение теологии вероятности, лежащее в основе виртуализации, которой другие расы стоически подвергались и которую так же стоически переносили для общего блага. Но связь с исходным телом – высший приоритет, имеющий преимущество над всем остальным. Когда тело умирает, кровь отливает от мозга, разуму разрешается угаснуть вместе с ним, все копии, кроме одной, уничтожаются, все вирты стираются, и сознание тоже возвращается к первичному, неистощимому истоку всех вещей. Единственная сохраненная копия поступает в архивный отдел Коллегии, где она, очищенная от всего индивидуального, становится частью интегрированной гештальт-сети.
Не так обстоит дело у нормалов, как всегда знал Чеглок. Но никогда, в худших своих кошмарах, он не представлял, что испытает на себе их добровольное и надменное безумие. А вот сейчас он оказался в его власти, и перед ним судьба, ужас которой не поддается рассудку. Он будет воплощен – заточен – в цепи тюрем из плоти и крови, связан в бесконечную ленту изоляции от любых возможностей, в вечное постоянство вроде рая и ада нормалов – полярных противоположностей, которые для него одинаковы: равно оскорбительны, ибо равно лишены любой надежды на перемены. Здесь воистину нет выхода: если бы ему и дали перерезать себе горло и испустить дух на полу этой клетки, он бы вновь открыл глаза в клонированном теле, сознание возобновилось бы без перерыва, в полном понимании неудачи, и его собственная ново-старая форма свидетельствовала бы, подобно вампиру, о тщетности не только надежды, но и отчаяния. Возможно, еще будет пытка, которую пока держат в резерве. Или держат в резерве память о ней, а сама пытка уже была однажды или тысячу раз. Откуда ему знать? Он ничему не может верить: ни тому, что ему говорят, ни тому, что воспринимает, ни тому, что помнит. Ничему.
Впервые в жизни Чеглок начинает понимать, что должна была испытывать его биологическая мать, когда лежала и видела сны в родильном отделении… точнее, что она должна была испытать в минуту пробуждения, когда приятная ложь виртуализации рассыпалась, и на нее обрушилась грубая реальность: воспоминание, как ее захватили, осознание, что она рожает, знание обо всем, что с ней сделали, когда она спала и видела сны. А не могла она тогда, среди режущей смертельной боли его рождения, улыбнуться при мысли о будущем, которого она не увидит, когда плод жертвы ее и ее сестер отомстит за них? Нет, такого знания бы ей не дали, чтобы не услышали случайно Коллегия или Святые Метатели. Она умерла в неведении, и быстрота ее смерти была незаслуженной милостью. Он ловит себя на мысли, что завидует ей во всем: неведение, смерть, милость. Ничего этого ему не достанется. Все это так же далеко от него, как зрение, плывет вне досягаемости, словно луна в его сне – блестящий костяной игральный кубик, кувыркающийся по небу чуть-чуть дальше его жадных пальцев.
Этот голос, как голос святого Христофора, шепчет из темной глубины разума, но это не его голос. По крайней мере не его обычный голос. Маскируется, выдает себя за другого? Или новый посетитель? Что-то очень знакомое, но Чеглок решает не отвечать. Он поворачивается лицом к стене.
Узнавание бьет молнией. Он рывком садится.
Чеглок вдруг ощущает головокружение виртуализации. И сразу