Вслед кувырком

Чеглоку, прижавшемуся спиной к деревянной створке ворот, дальше отступать некуда. Он неуверенно смеется над шуткой тельпа — он надеется, что это шутка, — копаясь в кармане в поисках монеты, чтобы купить себе бегство от этого психа. Но тут видит — словно звезды, мелькнувшие в промоине туч, — блеск майорских звездочек на грязной куртке тельпа.

— В-вы офицер? — мямлит он, заикаясь.

— Был когда-то. — Тельп — который, как подмечает Чеглок, называет себя и в третьем лице, Мицаром, и в первом, как будто партнерство с нормалом также смущает его, как и Чеглока, — тянет за какие-то невидимые ниточки тела, к которому присоединен физически и псионически, ставя его по стойке «смирно», кажущейся издевательством над всем военным. — А что, трудно поверить?

Чеглок краснеет, перебирая в кармане горсть монет. Он думает обо всех ветеранах, которых видел с товарами на улицах, и ему становится стыдно за себя — ну, в основном, за то, что он существует. Стыдно за все это, Шанс его побери, Содружество, если честно сказать. Что изувеченный офицер вынужден побираться на улицах столицы, это невероятный позор… а потому и он, Чеглок, и все прочие стараются так или иначе не замечать этого уродливого факта.

— Вот, — выпаливает он, почти бросая монетки в миску.

Несколько монет летят мимо, звенят по мостовой и раскатываются в разные стороны, одна стукает по мозолистой босой ноге нормала, который ее совсем не замечает, продолжая смотреть на Чеглока с видимой разумностью рыбы-групера.

— Извините!

Совсем уже сгорая от стыда, он наклоняется подобрать монеты.

— Я тебе говорил, — звучит безмятежный голос над его головой. — Мицар не нищий. И ты прав, это позор.

Чеглок поднимается и аккуратно кладет монеты в миску, заставляя себя глядеть на тельпа, а не на нормала.

— Не следует вам так читать мои мысли, — выговаривает он, стараясь придать себе уверенность. — Это противозаконно.

— Как и многое другое, — пищит нормал, и снова безупречные зубы Мицара вспыхивают в уродливом разрезе усмешки, больше похожей на оскал. — Если Коллегия захочет меня наказать, они знают, где найти меня со святым Христофором.

— Святой… это так нормалы зовут своих жрецов?

— Некоторые.

— Странно, что так зовут раба.

— Совсем не странно. Ты не читал Священную Трилогию?

— Мы ее в школе проходили, но на самом деле я ее не читал. — Чеглок не знает никого, кто ее прочел бы. Не то чтобы эти тексты — сакральные тексты религии нормалов, Церкви Троицы — были запрещены. Но в Вафтинге по крайней мере Журавль не поощрял их изучения, и преподаватели Сети, лекторы-тельпы с разных факультетов Коллегии, тоже в этот предмет не углублялись. — А зачем? Это же все суеверия и ложь.

— О враге многое можно узнать, изучая его ложь — особенно ту, что он говорит сам.

— Я знаю про нормалов все, что мне нужно.

— Тогда ты, несомненно, мудрый. Но из страниц этой Трилогии я узнал историю святого Христофора — принца, который носил на плечах младенца, ипостась их трехликого бога. Вот так и мой верный конь когда-то был принцем, сводным братом самого Плюрибуса Унума. Среди нормалов у знати вполне в обычае жертвовать глазом или конечностью, чтобы получить антех-протез. Не знаю, сможешь ли ты поверить, но такое варварское увечье служит у них объектом восхищения и актом благочестивой преданности.

— Они безумны.

— Да, но от этого они не становятся менее опасными. Например, глазной имплантат святого Христофора служит еще и органом доступа в Сеть, и мощным лазером. Несомненно, тебе интересно, как я получил свои раны, но ты эйр и слишком вежлив, чтобы спросить. Я тебе расскажу. Они получены в битве — битве с этим нормалом и его слишком уж буквально испепеляющим взглядом. Я его победил, хотя той ценой, которую ты видишь, и мои войска взяли его в плен. Когда стало ясно, что я от ран не умру, как бы ни были они ужасны, Совет, по обычаю, преподнес мне его в награду за победу, как замену того, что я утратил. И теперь Мицар, как трехликий бог, ездит на плечах принца! Как же мне было назвать его, как не святым Христофором?

Мицар скалится в хриплом смешке, звук которого издает нормал, и Чеглок видит почерневший обрубок плоти, похожий на язык попугая, там, где должен был быть язык тельпа.

— Я теперь его бог. Он Мицара почитает, Мицара страшится. Бог нормалов — это, как ты говоришь, ложь, миф. А Мицар — реален, и гнев его — тоже.

На Чеглока снова накатывает тошнота, его одолевает стыд, хотя теперь по-другому.

— А он… он помнит, кем был?

— Когда Мицар на нем сидит, святой Христофор знает только то, что я разрешаю ему знать, и ощущает лишь то, что я разрешаю ощущать. Но когда Мицар отдыхает, святой Христофор помнит. Я его тогда держу к себе поближе, чтобы слышать его слезы и стоны. Нет для меня музыки слаще.