Вслепую (СИ)

— Не трогай, не хочу причинить тебе вред. Это чувство после непростительных заклятий… чужая боль, которой хочется еще больше… Оно раздирает меня изнутри.

Темная жажда пульсирует в нем, скручивается, не находя выхода, завязывается в узлы. Разрушительное переплетение ненависти, острого желания чужого страдания, неожиданной безнаказанности и осознания собственного могущества. И где-то там под ним беспокойство, сводящее с ума, сожаления, разъедающие все его мироощущение. Тоньше и глубже, Оминис не умеет подобно Элис загонять все ненужное в угол. И оно пожирает его, выжигает болезненным клеймом непростительного, от чего он дрожит и задыхается.

— Если бы кто-то мог избавить меня от этого, вырезать из моей души, пока оно не поглотило все…

— Древнее волшебство способно на это, — зачем-то шепчет Элис и тут же прикусывает язык.

Он тянется к ней, как к последней надежде, как грешник, внезапно уверовавший в собственное прощение, берет ладонь в свои.

— Ты… можешь забрать эту боль? Своей магией…?

Губы подрагивают, и он вдруг опускается перед ней, обхватывая ноги, утыкается носом в солнечное сплетение и тихо шепчет:

— Умоляю, сделай это…

— Ты не понимаешь, о чем просишь, — внутри что-то мучительно разрывается, трескается от едва слышного голоса Оминиса, от бессильной дрожи его тела, от отчаянной мольбы. — Я не имею права.

Элис знает, о чем говорит. Не по видениям, оставленным Рэкхемом. Она сама это делала несколько раз — пыталась забрать ненависть, излечить душевные муки. Приспешников Руквуда жалко не было, и всего несколько раз она позволила себе оставить самых неприятных из них ради эксперимента, чтобы прощупать границы возможностей. Ни о чем она не жалела сильнее: первая забранная нить лишала человека способности улыбаться, вторая — говорить, третья… делала взгляд пустым. Не говоря о том, какую разрушительную силу имели эти вытащенные из других эмоции, каждый сгусток мог стать проклятьем вроде того, от которого едва излечилась Анна. Но Исидора, так фанатично жаждавшая запереть их, совершенно забывала о том, что самое страшное не проклятья. Лишить человека души куда страшнее, чем убить его. Никогда Элис не станет повторять этот опыт.

— Боль способна убить нас, Оминис. Но без нее мы — пустые оболочки. Уже не люди.

Она тянет его вверх, желая поднять с колен, он все еще в крови, и чтобы избавиться хотя бы от этого, не замечает, как начинает расстегивать ему рубашку, стягивает ткань с плеч. Собирает размазанные пятна палочкой и замирает перед ним, впервые видя настолько обнаженным. Во всех смыслах. Болезненно уязвимым, оголенным нервом, беззащитным против самого свирепого врага — самого себя. Все еще в ужасе, Оминис трясется мелкой беспокойной дрожью, и Элис, не владея умиротворяющим языком змей, не может придумать ничего лучше, чем прижаться к нему всем телом, обхватить шею, покрыть осторожными поцелуями раны. Кожа у него белая — шелковая чешуя редкого змея, прохладная и безупречная. Она гладит её бережно, прикладывает теплую ладонь к его гулко стучащему сердцу. Оминис возвращается мучительно долго, будто оттаивает под её пальцами, успокаивается, начинает ровнее дышать.

— Прости меня, — едва слышно произносит он, прижимаясь к ней как к единственному спасению, обнимает как нечто бесценное. — Я не должен был просить о подобном. Но в следующий раз… останови меня. Даже если это навредит мне, пусть так. Я хочу остаться собой.

***

Элис сталкивается с мистером Мраксом в коридоре, ведущем из спален. Разумеется, он видел, откуда она выходила — растрепанная и без украшений, — но Элис все равно, а если он спросит об этом, оправдываться она не станет. И когда он останавливается перед ней и пристально смотрит в глаза, она не отводит взгляд.

— Поражен вашим хладнокровием, мисс Морган, — вместо замечаний он вдруг улыбается одними уголками губ.

— А я вашим, — отвечает она, внезапно позабыв, с кем разговаривает. — Вы могли остановить Оминиса.

— Мог. Но все мы порой нуждаемся в жестоких уроках. Кто бы мог подумать, что мой младший сын, которого я еще полгода назад считал абсолютно бесхребетным, вдруг применит непростительное к собственному брату.

К брату, который его пытал с детства, подминал под себя, как и всех остальных. И кто в результате этого получил больший урок — неоднозначный вопрос: зарвавшийся Ксантис, не ведающий ни в чем отказов, или Оминис едва не спаливший дотла собственную душу?

— Наверное, гордитесь этим?

— Горжусь тем, что он больше не слаб. Стоит поблагодарить вас за это. Но в первую очередь, я благодарен, что вы не применили древнюю магию в моем доме. Даже несмотря на… сложившиеся обстоятельства.

Он не говорит напрямую, что жизнь Элис оказалась под угрозой из-за выходки его сына, не говорит, потому что не собирается приносить извинения, да она и сама не ждет от него подобной роскоши. А может даже таким и был его извращенный план по воспитанию собственных отпрысков.

— Мы здесь затем, чтобы предупредить, — окончательно смелеет Элис. — Подобное не должно повториться. Никогда.