Вслепую

И не нужно говорить, что вы ничего не спрашиваете. Даже если вы молчите, я всё равно слышу ваши вопросы, я читаю их по сомкнутым губам, вижу их на ваших лицах, я слышу, как вы шепчете их там, в других кабинетах, повсюду; они проникают в мои уши, как крик, как рёв. Повторяющиеся вопросы, вопросы, вопросы. Все всё хотят знать. Всем нужно вытащить из головы бедного человека всё, что там есть: мысли, образы, воспоминания, факты, улыбки, моря, города, свист урагана… Ветер раздирает ванты, просачивается в каждую извилину мозга и остаётся там навсегда, он устремляется то в одно полушарие, то в другое, то в левое, то в правое, то в северное, то в южное. Я видел свою фотографию на Вашем столе, доктор Ульчиграй, и догадался, что это не чья-то, а моя фотография, только благодаря тому, что там написано моё имя, а может, и не моё; я бы всё равно узнал себя в любой бесконечности, бескрайней галактике ночи накануне гигантского взрыва, в любом увядшем, распадающемся во тьме серо-белом цветке, линии, круге: это фоторобот разыскиваемого Сальваторе Чиппико, заключённого Сальваторе Цыпико, фото каторжника Йоргена Йоргенсена, официальный портрет Его Величества короля Исландии, снимок жертвы воздействия магнитного резонанса, — я слышал, как всё это говорил Вам этот Ваш соглядатай, как обычно, на загадочном языке инквизиторов.

Да, в голове человека есть множество вещей, или было, до того, как голову эту опустошили, вытянув из неё абсолютно всё. Эти исполосованные серые снимки — словно падающие звёзды, носящие моё имя, они отражают лишь оставшиеся в моей голове темноту и пустоту, потому что всё, что было в ней раньше, уничтожали на протяжении всей жизни другие люди. Млечный блеск и колеблющиеся, изгибающиеся в бесконечности сгустки, — это и есть я. Портрет человека. Разве, глядя на эту мазню, можно рассказать историю? А жизнь? Но тогда Мария… белоснежная маргаритка на черном полотне луга; я помню её раскосые, искрящиеся нежностью и иронией глаза, будто светящиеся на тёмном небе звёзды…

Тем не менее, доктор Ульчиграй, моё отношение к матовым снимкам, лежащим на Вашем столе, весьма неоднозначно. Я гораздо больше себе нравлюсь на фотографии, размещённой в альманахе Хобарт Тауна рядом с наброском моей автобиографии. Я очень сомневаюсь, что Ваши снимки доживут до возраста той фотографии; хотел бы я взглянуть на них, скажем, лет через сто.

Всё проще простого. Впрочем, Вы это уже и так знаете: Вы же сами на днях поместили этот альманах в свой волшебный фонарь. С нами часто так играл дядя Беппи, он называл себя волшебником. Как Вы, наверное, убедились, я послушный и не нарушаю Ваших запретов, я принимаю участие во всех играх, — о Боже, если бы только было можно… ничего-ничего, всё прекрасно, я пользуюсь библиотекой, я даже привык к экранам, в мои-то молодые годы… Вы не хотите узнать, каков на самом деле мой возраст? Может, я младенец? Я слышал, как Ваш служка говорил что-то там про игровую терапию. Эта наполненная машинками и другими игрушками комната напоминает игровой уголок в детском саду. Сколько лет, по-Вашему, человеку на этом портрете? Крепкое телосложение, большие, почти бесцветные глаза, они ничего не выражают, просто невинно смотрят сквозь тебя. В них, как в водной глади, отражается мир, и им достаточно моргнуть, как всё, что было в них до этого, исчезает, уносится бесследно. Светлые, бездонные глаза. Они не боятся Господа, в них нет вопросов, а если бы были, то за эти вопросы пришлось бы дорого заплатить, — уж я-то знаю. Высокий лоб, взъерошенные пепельные волосы, большой нос, мясистые губы, старый залатанный пиджак, на шее… платок.

А вообще, я почти не изменился, я остался похожим на самого себя. Это тем более Вас не должно удивлять, доктор Ульчиграй. Овечка Долли похожа на овечку Долли, — я видел фотографии, — потому что это она и есть. Вам это известно лучше, чем мне, доктор, потому что Вы это изучали, надеюсь, более серьёзным образом, нежели я, я же всего-навсего пролистал несколько газет в Вашей лаборатории. Впрочем, я понял, что Вас весьма интересует эта история про овечку, про меня, про меня и овечку, про клонов. Она кажется Вам убедительной. И это счастье. Я-то боялся, что вы, врачи, со свойственным всем учёным скептицизмом, подумаете, что это очередная глупость, и всё воспримете буквально. Я всего лишь пытаюсь объяснить, кто я и кто мы. Когда взрослые хотят вбить что-то в головы своим детям, они говорят медленно, спокойно, упрощенно, как будто рассказывают сказку. Сказка — это, в любом случае, и есть правда.

История же, ясное дело, изменяет твоё лицо: морда заболевшей ящуром Долли лысеет и сморщивается. И она уже не Долли, а накаченное диплоидами чучело.