Вслух

Юлия Крюкова Вслух

Вслух

Мы ехали на дачу к ее другу. И я хотел переспать с ее подругой. Потому что она меня выела до донышка. Не подруга, нет. Алиса – женщина из кроличьей норы. В ней был яд, как в Нагайне из сказки про мангуста. Спроси меня об этом два года назад, я бы эту историю и не вспомнил.

Познакомились мы дня через три, как я переехал. Во дворе. Это больше подходит детям. Но так уж вышло. Я курил на скамейке, а она качалась на качелях, наблюдая за трехногой собакой, которая с осторожностью скакала от куста к кусту: раз-два-перерыв-три. Она сказала: «Здрасьте». И голос у нее был низкий такой. Тягучий, глубокий, как болото, в котором я сразу увяз. Платье на ней такое было – треугольником, с широким подолом, как колокольчик. И из-под подола – ноги, как у колокольчика язычок. Короче, колокольчик, голос, собака эта. Я говорю:

– Болеет? – И на собаку киваю.

Она кивает в ответ: «Да».

Я говорю:

– Жалко.

Она головой мотает: «Нет».

Это потом она мне рассказала про Лоуренса и про дикое существо, которое там типа себя не жалеет. Ее и караулить не надо было. Что ни вечер – она на качелях. Глазищами шарит по двору. Качеля скрипит. Ну, я и подошел. А чего нет-то? Качается, волосы взъерошенные – чисто воробей. Голову на меня задрала, смотри, молчит. Видал я таких. Подкачнул ее слегка. Скрипит качеля.

– Отойди, Александр, ты загораживаешь мне солнце. – Говорит.

– Вообще-то, Николай.

– Вообще-то, Диоген.

С качели спрыгнула, в ключицу мне пыхтит, говорит:

– Пошли, посмотришь, как я живу.

В доме у нее все было завалено книгами, афишами и фотографиями – на столе, на полу, на стульях. Пахло табаком и грушами.

Мы пили два дня. И на исходе вторых суток я трахал рыдающую женщину. Ее слезы размазывались по моей шее, ступни шлепались о мою задницу. Ничего из этих красивых фильмов. Потом, я еще не вынул, а она смеется:

– Все время хочется заняться любовью, но какая-то ебля получается.

Короче, конченая дура. Я говорю:

– Чего ревела-то?

– Не переживай, это почти из Фаулза.

– Из чего?

– Из «Волхва».

По губам моим губами шоркнула, с дивана соскользнула – лохматая, плечи, позвоночник, только зад мелькнул в дверном проеме. Зашумела в ванной вода. Дверь не закрыла. Натянул футболку, джинсы, носки. Нашел трусы под столом, засунул в карман. Сел под дверью. В голове похмельно гудел ее подол-колокольчик. Вода шумит. Она молчит. Я молчу. Встал, вышел во двор. Тихо, утро еще, свежо, прохладно. Пахло в воздухе водой. А от рук ею пахло.

***

Мой отец всегда любил кино и книги. Его никогда не смущали несуразности сюжета. Он говорил: «Я благодарный читатель. Все может быть».

Я забрала все, что от него осталось. Книги, афиши, фотографии, журналы. Не хотела, чтобы это осталось у нее. Ладно, ладно, она хорошая, эта Катя. Я еще помню, как отец полюбил ее. Но первое, что я сделала после похорон – сложила все в коробки. «Спасибо, Катя. До свидания, Катя». Я укладывала книги в коробки корешок к корешку, возводила бумажные стены. И словно мне оторвало руку. Или ногу. Или что-то еще очень важное оторвало. Книжный замок в коробке – части тела за его стеной. Словно я вдруг оказалась в самом центре разорвавшего меня торнадо. «Смотри-ка, Тотошка, мы уже не в Канзасе». Ужасное что-то скребло горло. Наверное, голос.

Мы больше не сможем читать друг другу. Где-то в воздухе еще звучат наши голоса. Они еще здесь, но еле заметный сквозняк размазывает, истончает, уничтожает все то, что осталось от нас. «Это голоса наших умерших друзей или всего лишь граммофон?» Я возвожу замок из книг. И все еще слышу, как Катя шелестит на кухне. Я слышу дзыньк тарелок, бряньк приборов, бульк бульона и плюх овощей. Я еще слышу, как читаю из Фолкнера, как он просил: «Пожалуй, они правы, помещая любовь в книги. Пожалуй, только там ей и место».

Он останавливает меня еле заметным движением кисти. Шелестит губами: «Кузнечик дорогой, коль много ты блажен…» Я видела, как он замер. Я слышала, как он вдохнул. Я почувствовала, как он умер. Как Катя встала в пороге и как распрямились ее плечи. Я унесла с собой последние долгие-долгие четыре года, свое детство и свое одиночество.

***

Возможно,  всё это произошло из-за маленьких родинок на ее животе, которые складывались в созвездие Кассиопеи. Но то, что случилось со мной, можно назвать космическим приключением. Влюбленный человек нелеп, особенно в нелюбящих глазах. Иногда я думал, что не любить ее  – так приятно, ведь это так страшно, больно и несчастливо. Поиски оттенков смысла ее слов, угадывание разницы в уровне вскидывания бровей, угол поднятия плеч, расположение ее тела в постели. Это было, как мухе увязнуть в меду – сладко, но умираешь. Каждый раз, когда ночью она укладывала свою голову на мой живот, я замыкал себя в каземат ложной надежды. Каждый раз, когда она склоняла голову к моему лицу:

– Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему. Он пасет между лилиями.

Я думал о том… Я думал…