Вспоминай – не вспоминай

В одних кальсонах Лиховол большим и указательным пальцами подносит ко рту полный, еще с вечера налитый стакан водки, делает выдох и медленно выливает содержимое прямо в горло. Лицо просветляется, морщины разглаживаются и, уже улыбаясь, произносит:

– Хорошо-то как!

Встает во весь свой исполинский рост; крепкое, мускулистое тело – красивый русский мужчина. Какое-то время молча смотрит прямо перед собой и вдруг поет:

– Пусть ярость благородная
вскипает, как волна,
Идет война народная,
священная война…

Женщина обнимает капитана, плачет у него на груди.

– А если, не дай Бог, вас это… – она боится выговорить страшное слово.

Лиховол залпом выпивает стакан водки. Привлекает к себе прекрасную женщину:

– Повторяй за мной! – командует он. И оба вместе поют:

– Смелого пуля боится,
Смелого смерть не берет!

Задыхаюсь. Еще секунда, и мои глаза вылезут из орбит. Лицо залито слезами, из носа поток соплей… Никак не могу соединить коробку с активизированным углем непосредственно с маской на лице.

Начхим, майор Педик (тогда мы не знали, что означает такая фамилия), сидит в противогазе, дает команду:

– Осколок пробил гофрированную трубку. Ваши действия!

В считанные секунды надо отвинтить гофрированную трубку от коробки и соединить коробку напрямую с маской.

Раз в неделю проводится этот ненавистный нам химдень. Ранним утром, после команды «Подъем!» следует: «Надеть противогазы!» И весь день, от подъема до отбоя, в противогазах: зарядка, умывание, в столовой – в противогазах. Да-да! Заходим в столовую:

«Снять противогазы!» Поели: «Надеть противогазы!» Правда, в этот день была возможность отоспаться, когда занятия проходили в помещении по теории баллистики или уроки по тактической подготовке на макете. Нахукаешь на стекла противогаза, они запотевают, через запотевшие стекла начхим не видит твоих глаз, и ты спишь.

– Иванов! – неожиданно прерывает свою монотонную лекцию майор. Сережа вскакивает, не понимая, где он, беспомощно озирается. – О чем я сейчас рассказывал? – спрашивает майор.

Сергей молчит. Он ничего не слышал. Он спал.

Всеобщий хохот.

Но в этой закупоренной землянке, наполненной настоящим газом малой концентрации, выжить невозможно. Сколько можно не дышать? Тридцать секунд, ну, минуту, а резьба коробки никак не входит в отверстие маски, и ты, как рыба, выброшенная на берег, наконец разеваешь рот и получаешь порцию газа. Дикий кашель тут же раздирает глотку, руки дрожат, и тебя, полудыхан-ного, вытаскивают из землянки. А начхиму хоть бы что! Сидит в противогазе и наслаждается, видя, как задыхаются курсантики. После очередных занятий Юра Никитин неделю отвалялся в санчасти. Мы поняли: надо начхима проучить.

В тот день майор Педик дежурил по училищу. После отбоя он закрылся в кабинете, погасил свет, улегся на диван в сапогах, накинув на себя шинель. Его кабинет находился на первом этаже. В час ночи, когда дневальный уронил голову на локти, наша тройка выбралась из казармы, подкралась к окну, где спал майор Педик, мы зажгли малую дымовую шашку и на веревочке через распахнутую форточку тихо опустили на пол. А форточку заклинили…

Начхим, майор Педик, трое суток провалялся в санчасти. Его с трудом откачали.

…Как назло, к вечеру погода испортилась: подул сильный ветер, стало быстро темнеть. Горбатая улочка опустела, даже старухи быстро собрали свои манатки, смылись… Никого. Кто в такую погоду решится высунуть нос? Никто. Тем более ОНА. Стою, топчусь, прохаживаюсь вдоль забора, всматриваюсь в сероватую мглу. Прошло более получаса, как я перемахнул через забор, а ОНА все не идет. Когда я стал уже терять надежду, вдруг мне почудилось, что там, на самом верху горбатой улочки, в сгустившихся сумерках показалась фигурка. Все ближе, все ближе… Неужели ОНА? Да, ОНА! Я протер замерзший нос, сделал шаг навстречу.

– Я уж думал не придете…

– Давно здесь?

– Да нет. Минут пять, – соврал я.

– А нос посинел, – и улыбается.

– Он у меня не любит мороза. Ветер…

– Что будем делать? – спрашивает она.

– Пока в ресторан не могу вас пригласить, – дурацкий смешок.

Она снова улыбнулась. Помолчали. И вдруг:

– Есть идея! – оживилась Янина. Я вопросительно кивнул.

– У меня дома мать. Больная. А квартира не топлена. Давно перестали топить. И дрова кончились…

– Намек понял! – радостно воскликнул я.

Быстрым шагом мы поднимаемся вверх по горбатой улочке в самый дальний участок училища, где забор делает изгиб в гущу голых деревьев. Там-то мы и начали отрывать от забора доски. То есть отрываю я, а Яна следом подбирает большие и малые куски, не пропуская ни одной щепки.

– Может, хватит? – шепчет она. -Опасно.

Но меня уже не остановить. Вошел в раж:

– На завтра ведь тоже надо, правда?

– Правда.

– И на послезавтра…

– А вы завтра сможете освободиться?

Я осмелел:

– Может, перейдем на «ты»? – говорю, продолжая вырывать доски. – Ты учишься?

– В вечерней школе. Заканчиваю десятый. А днем в госпитале, на подхвате. Пошли, я боюсь.