Вспоминая Михаила Зощенко

Назым вспоминал, как он то хохотал до слез, то сочувствие к героям овладевало им, усиливая ощущение объемности исследуемой жизни. Все, о чем он слышал, — было правдой, рассказываемой художником уникального таланта. Магический дар Зощенко он ощущал во всем: в высочайшей литературной культуре замысла каждого рассказа, в лаконизме изложения любого художественно осмысленного факта и в особой грани, которую Назым очень ценил, когда узнаваемая реальность доводится тончайшим пером Мастера до гротеска. Когда былинка становится бревном и об нее невозможно не споткнуться душе.

Зощенко читал много, щедро, всю ночь. В тонких пальцах хрустальный бокал, рубиновый от вина. Время от времени он подносил бокал к лицу, вдыхал запах хорошего вина, так и не отхлебнув. Он был очень серьезен. Из этой читки Назым запомнил несколько сюжетов, любил их пересказывать, меняя детали. Чаще других он вспоминал историю о старом скорняке, которого стали одолевать болезни, но поликлиники со всем их арсеналом врачей ему не приносили облегчения и грустные мысли о свалке жизни стали посещать изболевшегося трудягу. Кто-то надоумил его обратиться к одному древнему профессору. Старик пошел. «Умираю совсем, говорит. Меня и к врачам таскали, и на курорт — пустое дело. А тот поглядел на него и сразу заключил:

— Все ваше горе в плоскостопии.

— Да вы же меня вовсе не смотрели!

А профессор смеется: видел, отвечает, как вы шли, и спрашивает пациента: «Вы кем работаете?» — «Скорняком». — «Ну, и как часто ошибаетесь в качестве кожи?» — «Никогда». — «Вот и я так же. Поживите с мое, куманек, тогда не только через пиджак, но и через стену будете видеть».

Это был трогательный рассказ о человеческом сочувствии, когда профессионал не только помог человеку избавиться от недуга и страха перед старостью, но и вселил в него уважение к его делу, его профессии, его бесценному опыту, возродил желание жить да еще взял полцены. И ничего, что в рассказе, позднее изданном Зощенко («Похвала старости»), герой не скорняк, а закройщик и некоторые детали расходятся, саму суть оптимистической истории Назым запомнил на всю жизнь. С не меньшим удовольствием вспоминал он и фельетон «Душевный конфликт» о добродушном веселом мастере мебельной фабрики Сергее Сергеевиче, примерном семьянине, пристрастившемся к водке, и его соседе — профессоре ботаники, вызвавшемся отучить бедолагу от пьянства. Пропали оба. Как выяснилось, спиртное подавали везде и всюду: от буфета до театра…

В полном восхищении от прочитанного, Назым вскричал: «Товарищ Зощенко, брат! Дайте мне вашу книгу, я ее сейчас же напечатаю!»

И взял рукопись.

Зощенко помолчал, а потом тихо спросил:

— А каким образом вы, Назым, собираетесь это сделать?

— О, не беспокойтесь, брат, у меня есть друг, который сейчас же это напечатает.

— Кто он? — так же негромко спросил Зощенко.

— Симонов! У него журнал, вы знаете…

— Симонов? Ну уж нет, — твердо сказал Зощенко и взял у Назыма рукопись. И, видя недоумение Назыма, Михаил Михайлович пояснил:

— А вы знаете, что ваш друг приезжал сюда стыдить меня за мою литературу?! А вскоре встретил меня в окружении молодых столичных литераторов и как ни в чем не бывало: «О, Михал Михалыч! Что вы тут? Идемте ко мне!» И руку мне на спину. Я руку стряхнул. Тяжелой оказалась его рука. — И без паузы попросил Назыма почитать стихи на турецком языке.

Назым прочитал два стихотворения и вдруг совершенно внезапно попросил Зощенко выслушать одну историю, которую он сейчас обдумывает.

Для начала Назым уточнил, что действие происходит в маленьком провинциальном городишке, где жил один простой хороший человек. Его все знали с пеленок, уважали все старушки, всем им он помогал, дрова, воду подносил — и вдруг его выдвинули на повышение. И вот однажды к нему в кабинет вошел на прием человек и сказал, что он в его учреждении работает завхозом и пора, мол, здесь сменить обстановку. Молодой начальник не возразил. Но после перемены мебели удивился: «Хорошо ты сделал, друг. Но зачем такие шикарные вещи мне поставил? Мне они вовсе ни к чему». А тот ему уж бронзовый письменный прибор с царскими гербами тащит и так далее. А вскоре говорит, что ему над столом необходимо повесить его собственный портрет. «Нет, этого не хочу!» — отбрыкивается бывший рабочий. А уж портрет нарисован и на стене. Потом завхоз говорит: «Слушай, невозможно! Твоя жена в очереди стоит со всеми и покупает то, что берут все. Теперь тебе это не годится, это работает против твоего авторитета. Надо сделать отдельный вход в магазин». И как-то само собой получилось, что жена бывшего рабочего привыкла ходить с другого хода за покупками и жить эти люди стали не как все в городе. А завхоз все не унимается: нехорошо, говорит, ты здороваешься со всеми подряд. С дворником вот за руку поздоровался. Зачем? Это неуважение к себе.

Так у героя пляж отдельный появился, чтобы народ его голым не видел. И постепенно это все ему начинает нравиться. Он привыкает к исключительности. Уже на машине с ветерком ездит. Уже доступ к нему закрыт…