Вспоминая Владимира Высоцкого

— Когда у нас в театре была премьера «Гамлета», я не мог начать минут пятьдесят. Сижу у стены, холодная стена, да еще отопление было отключено. А я перед началом спектакля должен быть у стены в глубине едены. Оказывается, ребята-студенты прорвались в зал и не хотели уходить. Я бы на их месте сделал то же самое: ведь когда-то сам лазал через крышу на спектакли во французский театр по молодости… Вот так ощутил свою популярность спиной у холодной стены.

Если говорить о зрителе, то я предпочитаю внимательную публику, я бы сказал — благожелательную публику, независимо от возраста. Я хочу, чтобы зрители приходили к нам в зал именно на то, на что пришли. Не то что они не знают, мол, что-то там будет, а именно шли на то, что они хотят увидеть и услышать, ради чего они тратят свое время. И радостно, что такой жанр, как авторская песня, народ хочет слышать. Зритель и исполнитель расположены друг к другу, расположены обоюдно слушать и воспринимать. А когда приходят за тем, чтобы увидеть и посмотреть живого Высоцкого, то этого я не люблю. Потому что полконцерта ты еще приучаешь зрителя к тому, что все нормально, да, действительно, на сцене перед ними тот самый человек… И только с середины концерта зритель начинает освобождаться от этого и естественно реагировать на происходящее.

Бывает разная публика. А возрастные отличия меня совершенно никаким образом не волнуют, не лимитируют. Очень хорошо реагирует молодежь. Не случайно, что и актеры старшего поколения очень любят молодую аудиторию. Я даже люблю детскую аудиторию, я много детских пишу вещей. Но дети, как ни странно, любят взрослые песни.

Я люблю атмосферу встречи, когда есть ощущение раскованности. И когда продолжаешь работать, то нет времени на то, чтобы обращать внимание: по-моему, я сегодня более популярен, чем вчера… Есть один способ, чтобы избавиться от дешевой популярности и не почить на лаврах, — это работать, продолжать работать. Так что я избавлен от самолюбования.

Здесь возможен один ответ на этот вопрос — почему мои песни стали известны, — вот так, скажем: потому, что в них есть дружественный настрой, есть мысленное обращение к друзьям. Вот, мне кажется, в этом секрет известности моих песен — в них есть доверие. Я абсолютно доверяю залу своему, своим слушателям. Мне кажется, их будет интересовать то, что я рассказываю им.

ПЕСНЯ ПЕВЦА У МИКРОФОНА

Я весь в свету, доступен всем глазам.

Я приступил к привычной процедуре:

я к микрофону встал, как к образам…

Нет-нет, сегодня — точно к амбразуре!

И микрофону я не по нутру —

да, голос мой любому опостылет.

Уверен, если где-то я совру —

он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

лупят фонари в лицо недобро,

и слепят с боков прожектора,

и — жара!.. Жара!

Он, бестия, потоньше острия.

Слух безотказен, слышит фальшь до йоты.

Ему плевать, что не в ударе я,

но пусть я честно выпеваю ноты.

Сегодня я особенно хриплю,

но изменить тональность не рискую.

Ведь если я душою покривлю —

он ни за что не выпрямит кривую.

На шее гибкой этот микрофон

своей змеиной головою вертит.

Лишь только замолчу — ужалит он, —

я должен петь до одури, до смерти!

Не шевелись, не двигайся, не смей.

Я видел жало — ты змея, я знаю!

И я сегодня — заклинатель змей,

я не пою — я кобру заклинаю.

Прожорлив он, и с жадностью птенца

он изо рта выхватывает звуки.

Он в лоб мне влепит девять грамм свинца.

Рук не поднять — гитара вяжет руки!

Опять!.. Не будет этому конца!

Что есть мой микрофон — кто мне ответит?

Теперь он — как лампада у лица,

но я не свят, и микрофон не светит.

Мелодии мои попроще гамм,

но лишь сбиваюсь с искреннего тона —

мне сразу больно хлещет по щекам

недвижимая тень от микрофона.

Я освещен, доступен всем глазам.

Чего мне ждать — затишья или бури?

Я к микрофону встал, как к образам.

Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре!

МОЯ ЦЫГАНСКАЯ

В сон мне — желтые огни,

и хриплю во сне я:

«Повремени, повремени —

утро мудренее!»

Но и утром все не так,

нет того веселья:

или куришь натощак,

или пьешь с похмелья.

В кабаках — зеленый штоф,

белые салфетки —

рай для нищих и шутов,

мне ж — как птице в клетке…

В церкви смрад и полумрак,

дьяки курят ладан…

Нет, и в церкви все не так,

все не так, как надо!

Я — на гору впопыхах,

чтоб чего не вышло, —

на горе стоит ольха,

под горою вишня.

Хоть бы склон увить плющом —

мне б и то отрада,

хоть бы что-нибудь еще…

Все не так, как надо!

Я — по полю вдоль реки:

света — тьма, нет бога!

В чистом поле васильки,

дальняя дорога.

Вдоль дороги — лес густой

с бабами-ягами,

а в конце дороги той —

плаха с топорами.

Где-то кони пляшут в такт,

нехотя и плавно.

Вдоль дороги все не так,

а в конце — подавно.

И ни церковь, ни кабак —

ничего не свято!

Нет, ребята, все не так,

все не так, ребята…

«ТЕАТР БЫЛ ИМПУЛЬСОМ…»

В. Сергачев, А. Якубовский АКТЕР НАЧИНАЛСЯ…С ДОСТОЕВСКОГО