Вспомним мы пехоту...

— Так это сгоряча, — усмехнулся Иванов. — А что получилось? На рассвете уснул наш товарищ Крапивинский и — вижу — никак согреться не может… Рост у него — слава богу, а полушубок-то коротенький, зада не прикроешь. Ну, я снял свой, накрыл его, а сам лег промежду солдат, ничего, пригрелся. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие, маленький я, что ли?» Обижается, значит, что за взрослого его не почитают. «Чей, — шумит, — это полушубок?» «Мой», — говорю. Тут и пошел он меня пушить, я уж не рад, что и сознался… — Сержант Иванов помолчал, в раздумье качнул головой. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Тот же наш ротный… Я ведь его за сына родного считаю… — Он еще несколько раз торопливо затянулся, бросил цигарку, притоптал ее. — А взять дисциплину… С каждым годом лучше да лучше. Я пять месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — полка своего прямо-таки не узнал. Такой дисциплины, как у нас, царской армии и не снилось. А все потому, что дисциплина у нас не на принуждении держится, а на сознательности…

В это время подошел подполковник Грозов. Был Михаил Трофимович Грозов невысокого роста, худощавый. Отличала его необыкновенная точность, требовательность к себе. Вообще он любил порядок. И казалось, навести его где бы то ни было для него не составляет труда. Он не кричал на подчиненных, не отчитывал. На них действовала его спокойная, вежливая, но неуклонно целеустремленная требовательность. «Порядок и точность — с этого начинается военный человек, — говорил он провинившемуся. — Только начинается, а вы сколько времени в армии?» При этом он назидательно поднимал вверх указательный палец. А в голосе не было ни металла, ни строгости. Была лишь убежденность педагога.

Он нравился мне своей тактичностью и внутренней собранностью. Мы скоро накоротке сошлись с ним, подружились, во внеслужебное время обращались друг к другу на «ты».

Грозов показал нам с Палладием график артподготовки. В нем решены были все задачи по сосредоточению огня с таким расчетом, чтобы нанести наибольшее поражение основной группировке противостоящих нам войск врага.

Как я и предполагал, сверяя график с местностью, полковник Палладий ни к чему не смог придраться.

— Как у тебя воюет сержант Иванов? — спросил я Грозова, когда мы возвращались на КП полка.

— Алексей Семенович? Хорошо воюет. Два ордена Славы, три медали. Говорил с тобой? Солдаты его любят, да и Крапивинский, командир роты, души в нем не чает.

И мне пришелся по душе сержант Иванов. Чем-то он напомнил моего отца, такого же старого солдата. Свободой и трезвостью суждений, что ли? Признаться, любил я слушать солдатские разговоры. Из них я немало черпал для себя. Многое открывалось мне как бы заново, с неожиданной стороны.

На следующий день пришел я с проверкой в расположение 184-го полка подполковника Могилевцева. И в одной из землянок услышал солдатскую дискуссию.

Солдат, по-видимому из нового пополнения, пришедший в полк после боев на Днепре, говорил:

— Кому хорошо на войне, так это командиру дивизии. Винтовку он не чистит, вещмешок не таскает, пешком не ходит, под обстрел, может, и попадает, да не каждый день… Адъютанты у него, ординарцы…

Говорившего тут же осадили, поднялся шум, кто-то, перекрывая все голоса, забасил:

— Ты еще в боях не бывал, а судить берешься. Командиру дивизии, если хочешь знать, на войне в сто раз труднее, чем солдату. Ты с вечера забьешься в землянку и дрыхнешь до утра, а ему не до сна, он за тысячи отвечает, за то, чтобы все мы сыты были, обуты, одеты, за то, чтобы фриц нас врасплох не застал. Это, брат, потяжелее, чем одному все винтовки нашего взвода вычистить или прошагать по грязи верст двадцать с полной выкладкой…

— Верно, — рассудительно поддержал другой солдат. — У каждого на войне своя ноша… И сильны мы тем, что каждый на войне свое тяжелое дело с одинаковым старанием выполняет: и командир, и боец, и пехотинец, и артиллерист, и танкист, и летчик. Вот побываешь в бою, тогда сам увидишь, что к чему…

Шел я потом по траншее и удивлялся: ведь мне как-то и в голову не приходило, что солдат знает объем моей работы, вернее, задумывается о ней. Солдат понимает, ценит тебя, если ты о нем хорошо заботишься, стараешься, чтобы он был накормлен, обут, одет, не подвергали? опасности без необходимости. В таком случае солдат твой труд воспринимает не как обязанность, а как душевную заботу о нем. И сам готов ответить душевным расположением. Вот и наука тебе, командир дивизии: душевности больше к труженику войны — солдату, душевности…

Вечером 23 января командиры полков доложили о готовности к наступлению. Я, впрочем, сам все проверил и был вполне удовлетворен. Постарались саперы. Минные поля сняли так тихо, проходы в проволочных заграждениях проделали и замаскировали так искусно, что противник ничего не заметил.

В первый эшелон, как и при форсировании Днепра, я назначил 182-й и 184-й полки. Командир 20-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-майор Н. И. Бирюков предупредил, чтобы мы внимательно следили за пехотой врага, сидевшей в первой траншее.