Вспомнить будущее

– Господи, Маша, о чем ты говоришь? – раздраженно произнесла бабуля. – Разве доверят такой сложный случай студентам? Да и я бы не допустила. Я сидела под дверью и прекрасно видела, как они выходят. Хирург, ассистент и две медсестры. А потом – вынесли тебя.

– Но я видела!

– Ты не могла ничего видеть, операция проходила под общим наркозом, – пожала плечами бабуля. – И зашевелилась ты только минут через сорок.

Как было с ней спорить? Я выдавила:

– Да, бабуль. Я кругом вру.

Если бы… если бы только на ее месте – была мама! Мама всегда верила мне. Даже когда я ее действительно обманывала, мамочка никогда не спорила. А потом (я подслушивала) весело говорила папе: «Ребенок наш уверен: всех перехитрила!» – «Зачем ты позволяешь ей?» – укорял отец. Она хохотала: «Ты думаешь, я всегда верю тебе? Про единственную кружечку пива?» И они целовались, а я чувствовала себя счастливейшим человеком на свете.

Но мамы больше не было со мной. И папы не было. А бабушка – я это поняла уже давно – лишь скрупулезно исполняла обязанности по воспитанию ребенка. Но совсем меня не любила. Я прекрасно помнила, как отец (бабушкин сын!) ее укорял:

– Тебе студенты твои важней, чем мы все!

А ба рубила в ответ:

– Я уже выполнила свой долг – по отношению к тебе. Родила, выкормила, воспитала, выучила. Ты взрослый, здоровый, хорошо образованный мужчина. И теперь, будь добр, заботься сам – и о себе, и о своей собственной дочери.

Бабушка не скрывала: она собирается на закате дней жить в собственное удовольствие. Но судьба прихотлива.

Папы моего (сына ее, то бишь) не стало, невестки тоже, и ей все же пришлось заниматься делом не по душе. Пестовать внучку, девчонку. Меня. В чем я могла бабушку укорить? Она честно примчалась в больницу, сидела под дверью операционной, наверняка совала конвертики врачам и даже – вообще фантастика! – читала Евангелие и просила за меня у бога. Но быть на моей стороне – я заставить бабушку, увы, не могла.

Что-то изменилось во мне. Сдвинулось, проскрежетало шестеренками, навсегда разладило механизм. И уродство внешнее стало лишь малой частью случившихся разрушений.

Я готова была к ужасному. По осторожно-подготовительным речам врачей, сочувственным взглядам медицинских сестричек, смущению бабушки. Когда должны были снимать бинты, в палату набилась туча народа. Возглавлял стаю докторов лично заведующий отделением и даже психолога – по тем временам вещь неслыханная! – привели. Ждали истерики, держали наготове нашатырь. Но я лишь прикрыла на секунду глаза, когда увидела в зеркале свое новое отражение.

Левой щеки, собственно, теперь не было – вместо нее устрашающее переплетенье стежков и рубцов, овраги, борозды, каналы. Пара шрамов на подбородке, еще один – на виске.

– Все можно поправить! – дружно голосили врачи. – Возможности пластической хирургии беспредельны.

Да только бабушка меня уже просветила: косметическая медицина и при социализме была далеко не бесплатна. А сейчас, когда империя рушилась и каждый ее житель пытался торговать кто чем мог, от воблы до вагонов с пиленым лесом, уж можно было не сомневаться: за красоту с меня возьмут по максимуму. И плевать всем, что родителей у меня нет, а бабуля – принципиальная бессребреница, даже букетики к празднику принимает у студентов с угрызениями совести.

Шанс получить деньги с владельца собаки тоже был призрачным. Тот (просветил меня следователь) притащил в милицию гору справок: оказался и малоимущим, и инвалидом, и даже домик в деревне ему не принадлежит. К тому же свидетели (пятеро!) дружно утверждали: пес напал на меня не на улице, а во дворе. Честно защищал свою собственность.

«Значит, больше никогда, – отстраненно подумала я. – Юрик не будет проситься ко мне за парту, и Митяй не станет на скучных уроках рисовать мой портрет. Хотя нет, почему же – станет. Митька обожает прописывать детали – изобразит мои шрамы во всех подробностях…»

Я проглотила слезы. Отвернулась от участливого, испуганного лица психолога. Поймала взгляд лечащего врача – он выглядел виноватым. Были, уверилась я, были в операционной студенты, не могло мне привидеться, и один из них напортачил. Но – опять же, цитирую бабушку: «У нас не Америка, ничего не докажешь».

Только и смогла, в бессильной ярости, пробормотать ему:

– Желаю… чтоб вашу дочку так же искромсали.

Доктор побледнел, отшатнулся. Завотделением взглянул укоризненно, но ничего мне не сказал. Завел хорошо поставленным баском пламенную речь на тему: мне грех жаловаться, врачи сделали все, что могли.

А я вдруг почувствовала совсем странное. Будто сама – с остервенением, с удовольствием – вонзаю, вкручиваю остро заточенный клинок в чужую плоть. Даже услышала пронзительный девчачий выкрик – и все оборвалось.

И так хорошо мне было, сладко – убивать. Хотя прежде над мышкой в мышеловке рыдала.

Странное продолжалось и дальше, уже дома.