Вспышка молнии за горой (The Flash of Lightning Behind the Mountain)

Попавший в капкан,

Я собрал

Последние силы,

Обхватил его

Шею

Руками,

Согнулся,

Понес его

На себе.

Вбегаю

В кухню.

В самый

Последний

Момент

Голову

Низко склоняю -

И бью его

Головой

О кухонную стену.

Я постоял

Минутку,

Поднял его,

Отнес

В соседнюю

Комнату

И скинул

Там

На колени

К его подружке.

И там,

Под надежной защитой

Ее юбки,

Питер, владелец

Книжного магазина

Пришел в себя

И заплакал (да, он взаправду

Лил слезы):

«Хэнк сделал мне БОЛЬНО! БОЛЬНО!

А я же всего лишь шутил!»

Со всех концов комнаты

Понеслись

Возмущенные крики:

«Ну ты и УБЛЮДОК,

Чинаски!»

«Питер книги твои продает,

Он их

Выставляет в витрине!»

«Питер тебя ЛЮБИТ!»

«Так, – говорю. – А ну, все на выход!

ЖИВО!»

Ясно,

Они удрали,

По пути

Обсуждая друг с другом,

Как они возмущены,

Каким полны отвращеньем.

А я

Запер дверь

За ними,

А после

Выключил

Свет,

Взял

Банку пива -

И просто

Сидел

В темноте

И пил

В одиночку.

И это

Понравилось

Мне

Настолько,

Что

С этого

Вечера

Я

Только так

И живу.

Никаких

Вечеринок больше!

Надо заметить,

С тех пор

Писать у меня

Получается много лучше.

Да все

Получается лучше.

А почему?

Надо уметь

Избавляться

От лживых дружков

И от подлипал,

Покуда

Они

Тебя не сгубили!

The End of an Era

Шестидесятые

Не очень-то я их помню.

Что-то типа – ты смотришь и видишь парня,

У которого на голове -

Индейский убор из перьев,

Все сплошь увешаны были бусами,

Косяки передавались по кругу.

Все только валялись на мягких коврах

И не делали ни черта.

Как они за квартиру платили – понятия не имею.

Баба, с которой я жил,

Постоянно мне заявляла:

«Я иду на Праздник Любви!»

«Валяй», – отвечал я.

Она возвращалась домой – и рассказывала:

«Я встретила ПРЕКРАСНОГО

ЧЕРНОКОЖЕГО МУЖЧИНУ!»

Или: «Полицейские нам улыбались!

Я одному подарила ЦВЕТОК!»

Я, наверно, был единственным человеком

С обычным рабочим днем.

Постоянно врывались какие-то люди,

Обшаривали холодильник,

Искали жратву и пиво.

«Мы ДЕЛИМСЯ ВСЕМ! – говорила моя баба. -

Мы ДЕЛИМСЯ НАШЕЙ ЛЮБОВЬЮ!»

Парень тыкался мордой прямо мне в рожу,

Пил мое пиво. Орал:

«ВСЕ МЫ ЖИВЕМ

НА ЖЕЛТОЙ ПОДВОДНОЙ ЛОДКЕ!»

«В смысле?» – спрашивал я.

«БИТЛЫ, ЧУВАЧОК,

БИТЛЫ!»

Я слышал «болты».

Еще был некто по имени Мутный-Смутный.

Меня даже разок уболтали

Попробовать «кислоту».

Оказалось – страшная глупость.

«У тебя не вышло, – сказали они, – не вышло.

Ты не сумел открыться».

«Мира! – вскричал я. – Мира!»

А после – как-то странно, мгновенно -

Шестидесятые

Взяли и кончились.

Практически все исчезли

На счет «раз».

Остатки былого

Можно еще наблюдать

Близ Венис-бич.

Стоят, подпирают стены,

Сидят на скамейках,

На вид – совершенно сторчались.

Глаза – пустые.

В изумлении от такого

Поворота событий,

Они ночуют в машинах,

Таскают, что плохо лежит,

Требуют

Подаянья.

Не знаю, куда

Подевались все остальные.

Надели, наверно, галстуки и костюмы,

Пустились искать места с нормальным рабочим днем.

Наступили семидесятые…

И тогда Я САМ бросил работу.

И весь этот город

Принадлежал отныне

Мне одному.

The 60’s

Как будто на скачках

Дождь все вдет да идет.

Дни напролет – льет.

У меня – девять кошек,

Они от дождя звереют,

А потом я зверею от них.

В полчетвертого ночи один кошак

Стал скрестись и проситься за дверь.

Ливень – ливмя, а ему охота за дверь!

Ну, выпускаю за дверь,

После снова ложусь спать.

В четыре утра киса,

Спавшая в ванной,

Огласила квартиру мявом.

Пять минут я с ней просидел – успокаивал, утешал -

И снова поплелся спать.

В пять зашуршал еще один кот -

Всунулся в шкаф, нашел там

Пакет с кормом,

Сбросил его на пол

И отчаянно драл когтями.

Я подхватил его. Вынес за дверь.

Снова залез в постель – сон больше не шел.

А в восемь утра я открыл дверь и окно,

Чтоб гулявшие кошки могли вернуться,

А остальные – сходить погулять.

До десяти я проспал, а в десять поднялся

И покормил своих кошек девятерых.

Пора отправляться на скачки,

Как каждый день.

Я стоял у окна, глядел

На льющийся дождь.

До ипподрома – миль двадцать езды по шоссе,

По району, который опасен для белых -

А может, для черных тоже.

Я чувствовал – я недоспал,

И решил вернуться в постель.

Так и сделал. Заснул мгновенно -

И сон увидел.

Мне приснилось, что я – там,

На ипподроме,

У окошка ставок, свои номера называю.

Дождь лил ливмя.

Я был на ипподроме.

Я делал и делал ставки, даже выиграл несколько раз -

Но не видел ни лошадей, ни жокеев, ни скачек.

Потом я проснулся.

Дождь по-прежнему лил.

Моя жена (она страдала бессонницей)

Мирно спала рядом.

На кровати дремали четыре кошки,

Пятая – на полу.

Все мы не высыпались!

Я посмотрел на часы – половина первого,

Поздно ехать на скачки.

Я обернулся вправо. Высунулся в окно.

Дождь по-прежнему лил – бессердечный,

Манящий, сволочной, вульгарный, бесконечный,

Прекрасный.

Дождь. Снова дождь. Снова дождь, дождь и снова дождь.

Пару мгновений спустя я вновь уже спал, и мир

Без меня

Обходился прекрасно!

The Would-be Horseplayer

Вечер, когда Ричард Никсон пожал мне руку

Я стоял на подмостках,

Готовый начать читать,

Когда поднялся ко мне Ричард Никсон

(Ну, может, его двойник),

С этой его всем известной

Улыбочкой приторной.

Он подошел ко мне, протянул руку

И, прежде чем я успел хоть что-то понять,

Пожал мою.

«Что он творит?» – я подумал.

Я уже собирался

Сказать ему пару ласковых,

Но не успел -

Так стремительно он испарился,