Вставай, будь послушной девочкой!

Но Барбара никак не показывала, что избегает ее. Этим утром она, казалось, уже освоилась в своем нынешнем положении и была более уверена в себе. Сидя в столовой, она повернулась и с любопытством посмотрела на Анжелу-Мари.

— Почему ты каждую ночь мочишься в постель?

Значит, она знала. Не получив ответа, она задала еще вопрос:

— Разве ты не знаешь, что мочишься?

— Нет. Если бы я знала, я бы не…

— Почему ты не сходишь к врачу? — она говорила, как человек, привыкший к жизни за стенами приюта, где ходят к врачам по собственному желанию, а не бывают посланными к ним.

— Он говорит… он говорит, что это пройдет, когда я вырасту.

Барбара пожала плечами, как бы говоря: «Да, но когда?».

Потом, как бы с невинным любопытством, продолжила:

— Как это ужасно, когда ты просыпаешься и обнаруживаешь, что это произошло…

Анжела повесила голову и принялась разжевывать комья овсяной каши. Кроме ссор, когда ее обзывали, никто из девочек в глаза не упоминал о ее горе. Но Барбара Гордон была откровенной и одновременно назойливо-любопытной, и Анжела почувствовала, что в ее интересе заключалось что-то беспокойное. Она, скорее, готова была лишиться ее дружбы, чем дальше страдать от ее нездорового любопытства.

Когда они гуськом вышли из зала, Анжела попыталась ускользнуть от подруги, но Барбара неотрывно следовала за ней.

— Куда ты идешь?

— В кабинет мисс Стразерс.

— Зачем?

— Меня порют ремнем.

— Каждый день?

— Да.

— И ты не возражаешь?

Она не знала, что ответить. Она привыкла к этому и воспринимала порку, как муку, которую следует стерпеть и забыть.

Сегодня она позволила себе почувствовать наказание так, как его мог чувствовать кто-нибудь другой. От одного удара у нее онемели пальцы, другой обжег ее запястье, и когда она вышла из кабинета, то чувствовала, как внутри нарастает жгучая боль, так что ей захотелось согнуться и спрятать руки подмышки, чтобы облегчить страдания… но она не смогла Барбара была тут как тут и смотрела на нее.

— Куда ты сейчас направляешься?

— В лазарет. Мне надо видеть медсестру.

— Тебе надо принимать касторку! — голос Барбары звучал язвительно и злорадно. — Мне сказали, что ты принимаешь касторку.

Она не ответила.

— Я бы не стала ее принимать. Я бы не смогла ее принимать. Меня бы вырвало.

— Мне надо идти. — Это напоминало спешку в сторону святилища.

— Я подожду тебя.

Опять это казалось новым переживанием — складывание за спиной рук (обязательная поза при принятии лекарств), стук большой алюминиевой ложки о зубы, серая ледяная маслянистая жидкость, обволакивающая миндалины. Ложка вылезла наружу, испачкав ей губы, и она в отчаянии глотнула, давясь, но держа себя в руках. Не думать, не дышать… Барбара насмешливо следила за ней, когда она вышла, сморщив нос.

— Меня бы стошнило.

Ответа не последовала.

— Это нечестно. Я бы это не вынесла. Разве тебя не…

Так оно и было, но она научилась сдерживать схватки в животе, отодвигая мысль о них в дальний угол сознания.

— Я никогда раньше не слышала о тебе подобных, — почти что радостно сказала Барбара, неотступно следуя за ней.

Создавалось впечатление, что командует она, новенькой была Анжела-Мари, жалкая и несчастная.

Так продолжалось день за днем.

— Разве тебе совсем не дают чаю? Но как же ты ухитряешься есть этот толстый кусок хлеба без воды?

Барбара делала замечания по поводу сонных всхлипываний Анжелы, когда та просыпалась среди ночи. Это раздражало ее больше, чем наказания, с которыми она как-то смирилась. Она вздрогнула и отшатнулась назад, получив удар ремнем, и заработала двойное наказание, потом она выплюнула касторку, громко плача и рыдая, когда ей дали вторую ложку.

Она не винила ни ночную няню, ни ужасную медсестру с ее бутылкой касторки. Она не винила мисс Стразерс, столь искусно владевшую ремнем. Она винила лишь Барбару Гордон — подругу, которая одновременно поощряла и деморализовала ее; подругу, которой, как казалось Анжеле, нравилось смотреть на ее страдания и ее раболепие, но которая делала это с сочувствием и подталкивала ее к бунту, да так, что она страдала еще больше.

Но вот однажды Барбару допустили в лазарет в качестве пациентки.

Сироты, содержавшиеся в добром здравии, благодаря трудностям жизни и страху перед медсестрой, допускались туда только в случае тяжелой болезни. Было хорошо известно, что если ты попадешь туда, вряд ли выйдешь обратно, разве что в морг. Барбара никогда не жаловалась, но надзирательница заметила, что лицо ее истончается, а глаза — округляются; она заметила кашель, вырывавшийся из ее легких днем и ночью, и чахоточный румянец на ее щеках по вечерам.

Это и ужасное слово «чахотка» в ее бумагах обеспечили ей больничную койку; ее болезнь гарантировала ей отдельную комнату.

Остальные завидовали ей. Ходили слухи о том, что ей по утрам дают крепкий мясной бульон и яйцо всмятку, а также такие яства, как сливочное масло к овсянке и куриное филе вместо приютской мешанины. Тот факт, что она часто отказывалась от этих деликатесов, предназначенных для возбуждения ее аппетита, привел бы их в бешенство, если бы они узнали о нем. Но они не знали.