Встреча

- Артур, дорогой, сядь, успокойся, – она медленно направилась к нему так, как осторожно подходят к бешеной собаке, чтобы одним махом схватить её и усыпить,– Гриша, подай ещё холодной воды. Маша, неси срочно успокоительное, что там у тебя есть! Ты всегда глотаешь какие–то таблетки… Артур, вот, выпей, успокойся… Ты действительно видел, как убили Федора? – вкрадчиво переспросила Анна Львовна, подвигая стул к креслу Артура.

- Видел, – он отпил глоток, другой, проглотил таблетку успокоительного, стал легче дышать и приходить в себя, – спасибо, уже лучше. У меня астма, а этот стресс вызвал приступ. Давно уже не было. Я бежал с того места на попутках… Так противно, оставил Федора одного…

- Не плач, брат, возьми платок, – Генрих Львович подал ему чистый носовой платок.

Через пару тягостных для всех минут Артур пришел в себя, оглядел присутствующих уже спокойным своим взглядом и неожиданно предложил.

- А может, поговорим об отце? Мы всё равно все здесь, как в мышеловке. За нами следят, за нами охотятся, сейчас мы сидим в одном месте, возможно призрак очень скоро появится снова, придет за кем–то другим из нас. Но если то, что я видел сегодня, действительно произошло, а это произошло, то виновником всему наш папаша! Давайте поговорим о нем.

- Что ж, это, пожалуй, не Дюрренматт, а хороший детектив Агаты Кристи, – положив ногу на ногу, произнесла Анна Львовна с ироничной усмешкой,– За окном воет ветер, тьма, холод, в гостиной собрались наследники, подозревающие друг друга в убийстве отца и грязной закулисной игре с его завещанием и наследством. Всё так, теперь можно начинать говорить о почившем батюшке.

- Отец, в сущности, был нормальным человеком. Что ты на меня так уставилась, Анна? – испугался Генрих Львович пылающего взгляда сестры, – Я не хочу говорить о нем ничего плохого! Человек умер, как любой другой человек, и унес всё плохое с собой в могилу, и говорить о нем плохо, значит осквернять его память.

- Ну, наконец, адвокат проснулся! Кто ж тебя просит говорить о нем плохо? Или ничего хорошего у тебя не найдется сказать об отце? – съязвил Артур.

- Именно найдется! – разгорячился Генрих Львович,– Мы никогда ни в чем не нуждались! Помню, как-то, я был мальчишкой, мы играли во дворе в хоккей и мне специально один мальчик сломал клюшку. Я ужасно расстроился, пришел домой в слезах, отец меня увидел, спросил, в чем дело, на завтра у меня была новая клюшка, да ещё какая!

- Это всё? – нетерпеливо спросила Анна Львовна.

- Я же сказал – одно хорошее,- твердо на сей раз произнес Генрих Львович.

- Одно хорошее, говоришь? Мы здесь не на панихиде, Генрих, мы здесь на суде совести. Это наш Судный день, если хочешь. Отцом надо гордиться. А я, да и ты, брат мой, мы не любили отца. Дань, которую он платил нам, своим детям, была чисто материальной. Генрих прав, мы не нуждались материально, но мы были обездолены морально. О, как я хотела гордиться моим папой, как гордилась своим отцом моя близкая подруга! И, как я слышала, гордились другие девочки в классе. Но от нашего отца веяло осенним холодом, даже зимней стужей и отчужденностью.

- Ты не права, сестра! Я помню, как он брал нас с мамой в парк по воскресеньям. Или мы выезжали с Федором за город.

- Это было так редко!

- Да, сестра, но жизнь это не те дни, что прошли, а те, что запомнились!

- Но для ребенка важнее поцелуй матери, дружеское объятие отца, его одобрение, его поддержка, его пример, его лидерство! О боже! И это теперь только открывается мне во всей своей болезненной правде! Ведь только будучи взрослою, я столкнулась с неумением справляться с трудностями, с которыми мог научить меня справляться только отец. Но он был глух к нам. А дети всё понимают, всё видят, всё помнят, чего взрослые даже и не подозревают, что может помнить ребенок!

- Анечка, успокойся, дорогая, возьми себя в руки… сейчас не время… Пусть всё было так, пусть ты права, но вспомни нашего деда, его отца! Он был черствым и деловитым как робот.

- Это не снимает с папаши ответственности.

- Это многое объясняет, Анна, и передается по наследству. Да ты сама, не слишком ли строга со своей Анжеликой? Ей уже восемнадцать, а ты её на привязи держишь и повелеваешь, как диктатор. А?

Генрих Львович говорил страстно, но с болью, что отражалось на его взмокшем красном лице и плотно стиснутых ладонях. Он не желал обидеть сестру или выгородить отца, главное, чего он откровенно пытался добиться, так это тушение пожара страстей, то есть старых обид, накопившихся в душах под слоем прошедших лет и готовых сейчас, в критическую минуту прорваться наружу. Он, может быть единственный, понимал всех и вся, но будучи безвольным человеком, предпочитавшим всё сглаживать, а не воевать, понимая своё бессилие, что–либо изменить радикально, хотел всех примирить и направить беседу в прагматичное русло решения насущной проблемы. Но Анна Львовна словно и не слушала его. Она словно погрузилась в тот старый, болезненный мир воспоминаний, несущий ей одно только раздражение и боль.