Встреча через века

Волгин еще не брался за художественную литературу, хотя она очень интересовала его, справедливо полагая, что первым делом надо узнать историю общества и историю техники, чтобы ориентироваться в обстановке, которая будет встречаться в романах.

Историю общества он уже закончил. Он узнал все, что произошло на Земле после его первой смерти (Волгин называл свою смерть в Париже первой, потому что рано или поздно должна была наступить вторая). По этому вопросу ему не пришлось прочитать почти ни одной книги. Их заменили беседы с Мунцием, который не только рассказывал Волгину о прошлом, но и показывал ему в одной из комнат своего дома исторические и хроникальные фильмы, которые специально для этой цели получал из центрального архива планеты.

Подавляющее большинство этих фильмов было цветными и объемными и только самые древние, современные Волгину, были хорошо ему известными черно-белыми плоскими картинами его юности. Он был потрясен, когда в самом начале своих лекций Мунций продемонстрировал картину «Ленин в Октябре», которую Волгин видел почти две тысячи лет тому назад.

Благодаря фильмам Волгин не только слушал, но и видел историю, как бы оживавшую перед его глазами. Он видел людей, которые жили после его смерти и в то же время задолго до настоящего времени, и это создавало странную путаницу в его представлениях о них. Для современного мира это были люди прошлого, но для Волгина они были одновременно и людьми будущего.

Техника кино была так же далека от того, что знал Волгин, как нынешний век от двадцатого.

Не было привычного экрана. Фильм демонстрировался в обыкновенной комнате с обыкновенной мебелью. Аппарат представлял собой небольшой металлический ящик, который ставился на что-нибудь не позади, а впереди зрителей. Свет в комнате не тушился, демонстрация шла при обычном освещении, исходящем от невидимых источников. Казалось, что этот свет испускают из себя стены и потолок комнаты.

Из книги, которую Волгин читал сейчас, он знал, что «век электричества» закончился вскоре после его первой смерти, сменившись «атомным веком», за которым последовали другие, со все более и более непонятными названиями. В восемьсот шестидесятом году новой эры вся техника основывалась на энергии неизвестных и совершенно непонятных «катронов».

Мунций закладывал в аппарат маленькие кассеты, напоминавшие Волгину те, которые в его время служили для фотоаппаратов типа «ФЭД». Потом он садился рядом с Волгиным, и сеанс начинался. Исчезал, становился невидимым аппарат и сама комната, где они находились. С полной иллюзией действительности появлялись действующие лица фильма, окружающая их обстановка, леса, горы, просторы океана, реки и озера. Невозможно было отделаться от впечатления, что видишь настоящих людей и природу, а не их изображения, когда в двух шагах волновалась людская толпа или открывался широкий простор моря, слышался шум волн и лицо обвевал морской ветер. Только свойственная кинематографу мгновенная смена декораций напоминала, что это не настоящая жизнь.

Видя перед собой исторических деятелей прошлого, слыша их разговор так близко от себя, Волгин невольно боялся, что изображения увидят его: так реальны и естественны были они. Он ловил себя на том, что часто забывал, что происходит перед ним, и вел себя так, словно присутствовал при беседах. Опомнившись, он украдкой смотрел на Мунция: не смеется ли тот над ним? Но лицо гостеприимного хозяина всегда было серьезно. Мунций внимательно следил за происходящим на «экране» и изредка вполголоса давал пояснения, если сюжет мог стать непонятным Волгину.

«Если бы у меня были дети, — думал он, — я смог бы увидеть своих потомков, живших через тысячу лет после меня и одновременно тысячу лет тому назад».

Кончалась картина, и мгновенно, как в сказке, появлялись опять стены комнаты и маленький чудесный «киноаппарат».

Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и волшебная в своей непонятности жизнь живых призраков.

Когда нужно было продемонстрировать старую картину, требующую экрана, Мунций нажимал на аппарате кнопку, и перед ними, прямо в воздухе, появлялся белый прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий экран двадцатого века.

После сеанса, продолжавшегося обычно часа три, Волгин долго не мог отделаться от смутного волнения. Все это было так необычно, так непохоже на то, что он знал. Неожиданно ставшая современной ему техника тридцать девятого века производила ошеломляющее впечатление, тем более, что Волгин совершенно не понимал ее основ.

«Если бы к нам, в двадцатый век, — часто думал он, — попал человек второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство при виде телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас».