Встреча на далеком меридиане

— Ладно, сознаюсь. Быть может, эти причины до некоторой степени влияют на меня и сейчас. Если так, то это помимо моей воли. — Он встал. — С тех пор как я живу здесь, у меня появилось новое ощущение конечной цели. Что-то во мне действительно изменилось, Ник, моя работа приобрела смысл, какого я не видел прежде. Мне кажется, я довольно точно определю это ощущение, если скажу, что в конце каждого дня я с нетерпением ожидаю завтрашнего утра, и если это не значит жить полной жизнью, то я уж не знаю, что такое полная жизнь. Давно уже со мной этого не было. — Он повернулся к Нику и взглянул ему в лицо. — А у вас есть такое ощущение. Ник?

Ник помолчал, потом медленно покачал головой.

— Нет, — признался он. — О завтрашнем утре я думаю со слабой надеждой, что мне удастся как-то возместить сегодняшние срывы и разочарования. Это совсем не то, что ждать завтрашнего утра, как продолжения сегодняшних удач. Нет, — добавил он, — если вы, наконец, обрели такое ощущение, значит, вы нашли то, что я только ищу.

— Больше нажимать на вас не буду. Захотите ехать — хорошо, не захотите — тоже хорошо. Но лучше поедем со мной завтра, и, может, в Вене вы найдете то, что нашел для себя я.

— Нет, — отказался Ник. — Ничто меня не заставит бросить свое дело и уехать отсюда в Вену.

Хэншел уже натягивал пальто.

— Да? — весело спросил он. Во взгляде его мелькали лукавые искорки, заставившие Ника усомниться в искренности его признаний. — Что ж, быть может, я вам приготовлю маленький сюрприз и вы еще передумаете. Насмешливо улыбаясь, он пошел к двери. — Я позвоню вам, если это случится.

— Погодите, Леонард. Что вы еще задумали, черт возьми?

Хэншел засмеялся; как всегда, когда ему удавалась какая-нибудь шуточная мистификация, он был в восторге.

— Слушайте, Ник, вы меня достаточно знаете — я могу переменить убеждения, но не меняю своей тактики!

Им овладело внезапное смятение, и, едва за Хэншелом закрылась дверь, он позвонил Анни. Он спросил, свободна ли она сегодня вечером. Смятение перешло в тревогу, когда Анни ответила, что еще не знает. Объяснение было вполне правдоподобным: она должна быть на обсуждении сценария одной английской кинокартины, который она перевела на русский для дубляжа.

— И я не знаю, когда это кончится — может, в половине седьмого, а может, затянется и до девяти. Позвони мне, когда освободишься. Если меня не будет дома, значит, я на киностудии, и тогда я сама позвоню тебе в гостиницу, как только освобожусь. — Это его успокоило, но Анни добавила: — Если у тебя возникнут другие планы, ты, пожалуйста, меня не жди. Я не хочу тебя связывать, ведь у тебя осталось так мало времени!

Быть может, с ее стороны это была просто заботливость, однако еще больше, чем ее явная неохота связывать себя обещанием, его встревожило то, что она, видимо, спокойна, хотя ей следовало бы огорчиться.

— Хэншел завтра уезжает, — сказал он.

Анни ответила, что знает, но по ее ровному тону он не мог понять, как она к этому относится. Ника раздосадовала ее уклончивость, тем более сейчас, когда ему хотелось скорее погрузиться в работу. У него нет ни времени, ни терпения разбираться в этом. Сегодня ночью он лежал без сна ему показалось, что он нашел наконец уязвимое место в способе вычислений, которым пользовался Гончаров, и ему не терпелось проверить свою догадку. Разговор с Анни не успокоил его, но, очевидно, нет смысла настаивать на более определенном ответе, да и некогда. Он торопился в институт.

Но и там его ждало разочарование: Гончарова не будет в лаборатории все утро, вчера днем он уехал в Дубну — центр ядерных исследований, находящийся в восьмидесяти милях от Москвы, и звонил оттуда, что задержится на совещании. Он рассчитывает вернуться часа в два-три, не позже. Он просил передать Нику, чтобы тот обращался со всеми вопросами к Панину, одному из его ассистентов.

Все это рассказал ему сам Панин, круглолицый, розовый, с ямочкой на подбородке, как у херувима. Волосы его буйно вились надо лбом каштановыми кольцами. Ник, однако, уже знал, что у Панина ум, как нож. Тридцатилетний Панин находился как раз у черты, отделяющей людей, которые по возрасту могли участвовать в войне, от тех, кто в те годы были еще подростками. Люди, перешедшие эту черту, выглядели, на взгляд американца, лет на десять старше, чем полагалось бы по возрасту; а те, кто еще находились за чертой, даже люди лет под тридцать, сохраняли младенческую свежесть — очевидно, у них было затянувшееся, бережно опекаемое детство. Однако эта опека каким-то образом создавала людей очень серьезных, исполненных чувства ответственности.

Ник поблагодарил Панина, но сказал, что никаких срочных вопросов у него нет. Он решил за это время убедиться, что в вычислениях действительно допущена ошибка. Войдя в маленький полупустой, ставший уже таким знакомым кабинетик, он сбросил пиджак, расслабил узел галстука и решительно приступил к проверке полученных им листов с вычислениями.