Встреча на далеком меридиане

— Доктор Реннет? — спросил он, и американский слух поразило раскатистое русское «р». — Гончаров… Дмитрий Петрович, — добавил он не то по привычке, не то из вежливости, а может быть, подумал Ник, чтобы как-то выделить себя из всех остальных Гончаровых Америки.

Их руки соединились в крепком пожатии, лица улыбались, и на мгновение они застыли в солнечных лучах, словно в эту первую минуту встречи стремились заглянуть друг в друга глубже, проверить друг друга полнее, чем это вообще в человеческих силах. Как смешно, что они встречаются, словно незнакомые, когда в той области, которая для них обоих важнее всего, они давно и близко знакомы, несмотря даже на то, неожиданно подумал Ник, что он ничего не знает об этом человеке с любопытными серыми глазами и гладко выбритым лицом — добр он или зол, честен или коварен и чего он больше всего хочет в жизни.

— Ну вот, — повторял Гончаров, пока они продолжали пожимать друг другу руки. — Ну вот, ну вот…

А Ник, охваченный той же радостью, твердил:

— Наконец-то…

Затем, обняв русского за плечи, он повел его к себе в кабинет.

— Входите, входите и садитесь. Дайте хорошенько вас рассмотреть!

Скрестив руки на груди, он прислонился к столу и сверху вниз смотрел на своего гостя, который, тоже скрестив руки, глядел на него снизу вверх с таким же удовольствием и с такой же веселой улыбкой, словно все происходящее было чрезвычайно забавным.

На Гончарове был синий костюм, очень похожий на те, которые продаются в любом недорогом американском магазине, и только в форме карманов было что-то иностранное. А таких галстуков со сложным узором и полосатых рубашек можно было увидеть сколько угодно в городах Среднего Запада. Самым примечательным в его наружности было отсутствие всякой примечательности, и Ник неожиданно сообразил, что он, в сущности, сам не знал, чего ждал, так как русских ему приходилось видеть только на плохих фотографиях, изображавших рабочих в мятых кепках и либо в сапогах, либо в широких брюках из самой дешевой и грубой материи.

— Как мы будем говорить? — спросил неожиданно Ник. — Вы знаете английский?

— Хорошо ли знаю английский? — Гончаров обезоруживающе пожал плечами. Поговорите со мной — увидим, — добавил он добродушно. — Я знаю его не слишком хорошо, но и не так уж плохо. Он не доставлял мне особых хлопот пока.

— Ну, а я говорю по-русски плохо, — медленно произнес Ник по-русски.

В глазах Гончарова вспыхнуло удовольствие.

— Значит, вы говорите по-русски?

Ник засмеялся.

— Только про физику. — Он заколебался. — Я научился читать… чтобы… — произнес он, подыскивая нужное слово.

— Чтобы… — подтвердил Гончаров со снисходительной улыбкой терпеливого учителя.

— Чтобы читать ваши статьи. — Ник закрыл глаза и мысленно еще раз повторил всю русскую фразу, проверяя, не напутал ли он в падежных окончаниях. Винительный падеж, множественное число. Правильно. Он продолжал: — Мой акцент, я знаю, ст… — он снова запнулся и опять докончил уже вопросительно — страшный?..

Гончаров снова кивнул.

— Только это неправда, — сказал он вежливо.

Ник откинул голову и громко рассмеялся.

— Ну, это было бы чудом, — сказал он по-английски. — Я произносил русские слова впервые в жизни. Специально откладывал это до встречи с вами. Но дальше нам придется разговаривать «па-англиски». — Последнее слово он произнес по-русски.

Некоторое время они говорили о пустяках, потому что Гончаров все еще чувствовал себя не вполне уверенно, хотя и неплохо маскировал это вежливой сдержанностью жестов и любезной улыбкой, которая была чуть более официальной, чем того требовала необходимость; но вскоре он расположился в кресле поудобнее, стал отвечать на вопросы более вдумчиво и непосредственно и позволил себе с откровенным любопытством оглядеть кабинет.

Однако, пока они прощупывали друг друга, болтая о погоде, о самолетах, отелях и первых мимолетных впечатлениях, Ник понял, что едва сдерживает снедающее его желание поскорее узнать своего собеседника как можно лучше и что для этого ему важнее всего выяснить, приходилось ли и тому работать над тем, над чем Ник работал во время войны, и видел ли он собственными глазами ослепительно-белую гибель мира, скрывается ли в нем человек, все еще потрясенный высвобождением сил, на столько превосходящих воображение, что лишь те, кто сами способствовали этому высвобождению, а потом наблюдали результаты своей работы, могли считаться членами маленького братства людей, по-настоящему постигших суть своей эпохи?

Только узнав это, мог он действительно узнать Гончарова, но он помнил, что именно этого вопроса не может задать. Об этом они — узники своей эпохи — обязаны хранить молчание: так узникам, томившимся в тайных темницах, запрещалось говорить между собой. Ник хотя бы имел право упоминать о том, что он сделал, так как ее участие в этой работе было официально известно всем. Но расспрашивать Гончарова — это другое дело. То, что на самом деле было лишь жадным любопытством к его личному прошлому, могло показаться чем-то гораздо более зловещим, но рано или поздно он должен будет это выяснить.