Встреча на деревенской улице

Я и верно не знал. Нажимал на курок, как и в тот раз, когда подбил ласточку, но почему-то мазал. Мне и невдомек было, что попал я в нее чисто случайно. Уж такая, видно, была ее судьба.

Очень обидно было возвращаться пустым домой. Даже не столько обидно, сколько стыдно. Ну-ка, Васька несет трех уток, его брат двух, а у меня ни одной. «Жадюга он, — поглядывая на Ваську, думал я, — нет чтобы дать одну утку, по-товарищески... Им и четырех хватит. А мне бы хоть одну, самую маленькую. Может, еще догадается, даст?» — подходя к поселку, все более скорбно мечтал я. Но нет, не догадался Васька. Он даже и не глядел на меня. Все говорил брату, как это он ловко стрелял да как подбил своих уток...

Потом я не раз ходил на это болото, раным-рано, когда еще туман стоял неподвижно над ним, и застывал, зачарованно слушая, как в этой рассветной тиши просыпаются птицы. Приходил и поздним вечером, но так, чтобы еще можно было различить мушку. Но уток ни утром, ни вечером ни разу не видал. Может, перебили их, может, разогнали. Свою первую неудачную охоту на уток я связал с тем, что ласточек нельзя убивать. И больше уже никогда не стрелял по ним.

Бекаса я убил тоже влет. Был на охоте со своим другом Левой Ведерниковым на Знаменке. Там у нас был свой челн, старенький, но еще ничего, выдерживал нас даже в волну, и не очень уж тек. С Левой мы работали на Адмиралтейском в заклепочном цехе токарями и каждую субботу уезжали на Знаменку охотиться. Другой раз прямо с вечерней смены. Что это была за дивная пора! Всю неделю мы готовились к этому дню. С дробью было туго, так мы сами ее делали — нарезали и катали на сковороде. Порох в то время был только дымный — «медведь». После выстрела не сразу и увидишь, что делается впереди.

После «фроловки» я обзавелся «японкой» — двадцать четвертый калибр. И болотными сапогами я разжился. Правда, они протекали, но об этом знал только я один. У Левы сапоги были простые, до колен, зато ружье у него было двенадцатого калибра, «утятница», с таким длинным стволом, какого я ни тогда, ни позже ни у кого не видал.

Приезжали мы на Знаменку вечером. Не теряя ни минуты, садились в челн и отправлялись по протоке в залив, отталкиваясь длинной пропешкой. Обычно один из нас сидел на носу и время от времени негромко произносил: «Гоп, гоп», если видел впереди силуэты уток. Это для того, чтобы нам не ляпнуть по чужим подсадным. В ответ на наши позывные сидевший в тростниках в своей замаскированной лодке охотник почему-то всегда недовольным голосом отвечал: «Гоп, гоп». И мы с замирающим сердцем, преисполненные священного охотничьего трепета, продвигались дальше в сторону Малого Золотого острова. А то и к Большому Золотому шли и там сидели, затаясь за тростниковым укрытием, слыша в темноте особенно четкое кряканье уток.

У других охотников челны были затянуты парусиной, наподобие крыши, так что под нее можно было забираться и не только спать, не боясь дождя или осеннего холодного ветра, но даже кипятить на примусе чай. У нас же ничего такого не было. Сидели на ветру под дождем. Грели друг друга своими спинами, накрываясь клеенкой. И поэтому ночь тянулась бесконечно. Все было вокруг черно. Только далеко-далеко мерцали, как звезды, портовые огни. Было так нудно и неуютно, что даже не хотелось разговаривать. Но наступал рассвет. И начиналась по всему взморью пальба. Бедные утки всполошенно, одиночками и стаями, проносились то над водой, то забирали в небо. Мы палили, нисколько не заботясь о том, достают их наши заряды или нет. Чертыхались, когда из патронника не вылезали гильзы, проклинали все на свете. И снова палили. И, как всегда, мазали. Но это нас не особенно огорчало. Мы были друг с другом на равных и поэтому неудачи переносили легко и безобидно. Тем более что надеялись свои дела поправить на берегу — стрелять по близкой цели.

Берег был болотистый, кочковатый. На нем водилось изрядно дупелей, турухтанов и бекасов. «Царская дичь!» — восхищенно говорил Левка. И этого было вполне достаточно, чтобы уже пренебрежительно относиться к уткам и воспылать новой надеждой на удачу. Что-что, но надежд у нас всегда хватало. И мы палили со всем азартом восемнадцати лет по вылетающим бекасам, дупелям и турухтанам. И, о чудо! — бекас летит на землю. Еще секунду назад строчил стремительный зигзаг. Я бью — и он упал! Бегу. Боюсь оторвать взгляд от того места, куда он уткнулся. Нашел! Он у меня в руках!

А у Левки лицо начинает темнеть, наливаться тяжелой завистью.

— Какой выстрел!

— Да... ловко ты его... — это Левка, друг мой, раздавленный моей удачей. — Только больно он маловат...

— Ну да, почему же?

Я растягиваю бекасу крылья. Ого, какой большой! Но крылья сжимаются, когда я кладу его на ладонь. Да, он маленький, не больше детского кулачка. И все же бекас.

— Царская дичь! — говорю я. И снова растягиваю, крылья, и в таком виде привешиваю к ягдташу. И радости и гордости нет конца. Я каждую минуту проверяю и взглядом и рукой — тут ли он? Не потерял ли я его, моего первого (теперь уже можно сказать — и последнего!) бекаса?