Встреча на деревенской улице

— Порядочности! — крикнул я. — Порядочности! — и ушел к себе, не в состоянии с ним разговаривать. Было тяжело и мерзко.

— Вот, забирай эту макулатуру к чертовой матери! Ты этого хотел? Чтобы книга Кунгурова не вышла, этого? Ты добился! — с этими словами Валерий бросил мне на стол папки с материалами Игоря Кунгурова и ушел.

Долго я сидел подавленный и безучастный ко всему. Слышал, как за ужином звенели посудой, о чем-то негромко переговаривались, будто в доме находился больной. Меня к столу не звали, да я бы и не пошел.

Машинально, не зная зачем, развязал я одну из папок Кунгурова. В ней были письма, помеченные тысяча девятьсот тридцать пятым годом. Я начал их читать. Постепенно от письма к письму стала вырисовываться общая картина экспедиции. Это было в дальневосточной тайге, на одном из участков нынешнего БАМа. Я читал и видел тайгу с ее буреломами и марями, реку с перекатами и завалами, эвенкийские стойбища, оленей, видел сотрудников экспедиции, рабочих. И как жили они, и как работали, прорубаясь сквозь тайгу. И не заметил, как прочитал более двух десятков писем, рассказавших о той далекой экспедиции. Дальше шли письма о другой экспедиции, уже в Заполярье. И перед глазами вставала суровая природа тундры, и видны были люди и их дела.

Все письма были расположены по годам. От экспедиции к экспедиции. И к каждой были приложены фотографии, а к некоторым пачкам — это когда уже Игорь был начальником партии — и пояснительные записки, в которых зримо давалась характеристика местности.

Я просидел далеко за полночь, читая материалы. И пришел к твердому убеждению, что ни о каком соавторстве не может быть и речи. Нужна только рука опытного редактора.

Ночью я долго не мог уснуть. Думал о сыне, о наших отношениях с ним, к чему все это приведет. И откуда у него такая недобросовестность, алчность? И невольно подумалось: «Не был ли он причиной, может и косвенной, сердечного приступа у Кунгурова?» Днем позвонил Табаков.

— Чего это ты вчера трубку бросил? — сказал он.

— Да так... расстроился.

— Расстроился! Думаешь, мне, что ли, легко было? Тоже, брат, невесело, да я не бросал. Кстати, о похоронах. Я позвонил в местком нашего управления. Так они берут все на себя. Кремация будет. Придешь?

— Наверно...

— Чего у тебя голос больно скисший?

— Да вот все думаю о нем. Не выходит из головы.

— Ну, это ты слишком. Не надо. А я вчера одного пенсюка нашел, преферансиста. Так что можем «пулечку» при случае сыграть. Приезжай.

— Послушай, а о чем говорил Игорь в тот вечер, когда я ушел?

— Да я уж не помню. О разном. А что?

— А о своих материалах он говорил?

— Что-то было. Да, насчет твоего парня говорил. Тот какие-то кабальные условия поставил.

— И он расстроился?

— Да не то чтобы расстроился, но матом крыл! А что?

— Может, это на него повлияло?

— Да нет, он же весь ром высосал. Да коньяк до этого пил. Не то что красным, бордовым стал. Даже вишнево-бордовым.

— Зачем же ты ему разрешал?

— Попробуй запрети...

Слава богу, не Валерий причина смерти Кунгурова. И от этого стало легче на сердце. Но тут же резанула мысль: хорош у меня сын, если я мог такое подумать!

Но все же что делать с материалами Игоря? И я решил позвонить Дмитрию на работу. Но там его не оказалось. Тогда позвонил домой. Что-что, а он понимает такие дела не хуже Валерия. Дмитрий был дома. Я рассказал ему о Кунгурове, о его письмах и попросил зятя ознакомиться с ними.

— Нет-нет, — тут же вскричал Дмитрий. — Я не смогу. Да и не хочу! Больше того, я не понимаю, как можно говорить о каких-то письмах умершего человека, когда есть проблемы глобального порядка. Для всего человечества! Для всех! Я не могу допустить, чтобы на всей земле осталась единственная женщина, вроде той несчастной турицы. Я уже написал несколько писем в разные высокие учреждения. Возможно, я даже поеду в Москву. Чтобы ты глубже понял трагедию и важность моего дела, представь на месте той последней женщины свою дочь. Одинокую, зовущую человека, умоляющую его прийти, а его нет. Никого нет на всем земном шаре. Никого! Только она, умирающая от тоски! Вот о чем надо думать всем, всем! И ты не трать ни на что другое время. И извини, я занят. — Последние слова он раздраженно прокричал в трубку и оборвал разговор.

В полнейшем недоумении положил я трубку. И тут же зазвонил телефон.

— Олег Михайлович? Добрый день! Это Викторов. Завтра выставка. Открытие в три часа.

— Спасибо. Непременно буду.

Но что же делать с папками Игоря? К кому обратиться? Может, к секретарю Союза, который тогда был у нас? Но что я скажу ему, если он спросит, почему я не обратился к Валерию? И я опять с недоумением подумал о зяте. Что с ним? С ума, что ли, спятил? Далась ему эта последняя турица!

Весь день прошел в каком-то межеумочном состоянии. Я что-то делал, куда-то ходил, о чем-то думал, но все это пассивно, без малейшего интереса.

Вечером пришла Анна, сестра жены. Когда-то она была красива и лицом и фигурой. Любила укладывать косы вокруг головы — получался как бы венок из колосьев. Но с годами все ушло, и теперь вместо той красивой женщины сидела грузная старуха.