Встреча на деревенской улице

— Добро. А материал, честно тебе говорю, богатый. Только надо привести его в порядок, обработать. Все же как-никак, а сорок лет изыскательской жизни, это тебе не баран чихнул, верно?.. Чего молчишь-то?

— Да нет, слушаю.

— Я говорю, сорок лет изыскательской жизни, это тебе не баран чихнул, верно?

— Конечно. А я и не знал, что ты столько лет собирал его, — сказал я, и зря. Кунгуров словно только и ждал этих слов. Обрадовался, что еще поговорить может. Наверное, один сидит.

— Ну как же, как же! Все изыскания. С первых дней и до пенсии. Теперь-то уж точка. Дальше река не течет. Богатейший материал. А он сделает большую ошибку, если откажется. Сейчас какую газету ни открой, только о БАМе и гудят. Тут недалеко и до лауреатской премии. Скажи, я в случае чего согласен и на соавторство.

— Да не буду я говорить. Сам говори! — Я скосил глаза на Валерия. Видел его хмурое лицо, поджатые губы. И знал — никакого проку не будет, если я сунусь к нему.

— Сам-то сам, но и твой голос не помешал бы. Что ни говори — отец. Послушал бы.

— Вряд ли.

— Неужели?

— Извини, но я дома один, а на кухне уже давно кипит чайник.

— Как один, а кто же тогда подходил к телефону?

— Это был племянник жены. Он ушел. А чайник кипит.

— Ну, ладно. Я потом позвоню, позднее. А чего ты сам кухаришь-то, или больше некому?

— Некому. Ну, пока. — Я положил трубку.

— Это черт знает что такое! — тут же взорвался Валерий. — Почему ты не сказал ему, чтоб он больше по утрам не звонил?

— Совсем из головы вылетело.

— Так вот, пожалуйста, чтоб твои друзья не занимали телефон по утрам.

— Но ведь он хотел с тобой поговорить.

— Не о чем мне с ним разговаривать.

— Ну почему же? У него интересные материалы о БАМе.

— Ну и что?

— Хочет, чтобы ты обработал их.

— Вона чего! Тоже нашел литобработчика.

Он позвонил в два-три места и ушел по делам. С ним вместе ушла и невестка. Николка давно уже убежал в школу.

— Сходи за картофелем, — сказала мне жена, — И по пути купи баночку сметаны.

— Может, на рынке купить картошку, а то уж больно плохая в магазине.

— Ну что ж, лучше, конечно, на рынке. Хоть дороже, зато отходов мало. Так на так и выйдет. Только что вкуснее будет.

Самое тягостное для меня — это утро. Я бываю рад всякому занятию. Хожу по магазинам. Устраиваю какие-нибудь полочки в ванной или на кухне, передвигаю мебель, чтобы было удобнее. И жду не дождусь вечера, когда можно включить телевизор или засесть за книгу, чувствуя себя как бы уже после рабочего дня. И тем более рад был телефонному звонку Викторова.

— Что ж это вы? Я вас жду. Уже первый час, а вас нет. Ведь договаривались в двенадцать.

— Да я как-то подумал, что это не всерьез.

— Почему?

— Ну, вчера были в подпитии.

— На то была ночь, чтобы проспаться. Подъезжайте, я вас жду.

Я тут же и поехал.

На улице апрель. В этом году он теплый, солнечный. На мостовых и тротуарах давно уже сухо. Но деревья еще спят, хотя на них и горланят грачи. После гнилой, затяжной зимы люди рады теплу. Их много на улицах, особенно на солнечной стороне. Идут не торопясь, отогреваются.

Мне надо ехать в конец города. Там в одном из новых домов, на самом верхнем этаже, мастерская Викторова.

Ехать надо долго. Я сижу в трамвае у окна и с удовольствием смотрю на городскую сутолоку в магазинах, на остановках. Сколько народу! Разного: и молодого, и старого. Гляжу на них и вспоминаю свою жизнь. Когда-то давно-давно, вместе с ребятами-пионерами, я распевал задорную песню про картошку, гордо вышагивая с красным галстуком на груди. Вместе со всей комсомолией шел в юнгштурмовке с поскрипывающей портупеей. Работал на заводе. Уезжал в экспедиции, но, как бы далеко ни был от города, всегда помнил о нем, и, если разлука затягивалась, скучал и томился, и как же был рад снова войти под своды вокзала, выйти на площадь и поздороваться с городом. Я помню, как с каждым приездом менялся он, становился все лучше, светлее. Помню его и послевоенным, с разрушенными домами, с фанерой вместо стекол... Но как быстро он восстал! И теперь уже не найдешь никаких следов военного бедствия...

— Проходите, проходите, — по-деловому суховато говорит Викторов. В нем сейчас мало общего со вчерашним Викторовым. Может, и на самом деле такой серьезный, а может, наигрывает, исправляет впечатление.

До этого дня мне никогда не приходилось бывать в мастерских художников, поэтому мне все интересно. На стенах, как на выставке, множество картин, и больших и маленьких. Много портретов. Есть и пейзажи нашей северной природы. Натюрморты. Посредине мастерской — а она просторная, метров пятьдесят, да еще антресоли — стоит мольберт, и на нем чистое полотно.

— Тут много раннего, — показывая на стены, сказал Викторов все тем же суховатым тоном. Нет, он определенно человек серьезный. Ну, а то, что вчера немного выпил лишнего, что ж — случается. И не с ним одним... — Нынешнее покупает Худфонд в музей, на передвижные выставки, для лотереи. Но не все, кое-что и остается.