Встреча по-английски

Он не был охоч до женщин, искренне считая верность жене делом обыденным и естественным. Во всех своих командировках, самых дальних и самых долгих, он никогда не позволял себе ничего такого, что могло бы причинить боль Лизе, узнай она об этом. Его совесть была спокойна, и он предпочитал спать по ночам один, хотя женскую красоту ценил и должное ей отдавал. Чисто эстетическое, конечно.

Но Мэри… В этой женщине было что-то, что царапало его душу, задевало за живое, проникало в самое нутро, где разгорался жаркий огонь интереса, восторга и поклонения, что ли. Никогда в жизни не испытывал он того чувства, которое пекло сейчас изнутри его грудину. В какой-то момент он поймал на себе ее взгляд, робкий и заинтересованный одновременно, и перестал дышать от того, как дрогнули ее длинные ресницы, кидая тень на нежные, словно из тонкого фарфора щеки.

Инженер Листопад не был романтиком и не то чтобы не верил, а просто никогда не думал про такое явление, как любовь с первого взгляда. Он и сейчас не давал этого определения тому, что творилось у него внутри. Комната то надвигалась на него, то ее очертания расплывались, теряя четкость. Неизменным оставалось только милое нежное лицо с внимательным, немного испуганным взглядом серых глаз.

– Александр, у вас, кажется температура, – тихо сказала она, наклоняясь к столу, чтобы поставить чайные чашки.

Звякнул фарфор, прохладная узкая рука легла на его горящий лоб, принося краткое облегчение. Он чуть не застонал, когда она убрала руку. Только сейчас Александр Листопад понял, что и впрямь болен. Сухие губы запекло коркой, вместо языка во рту с трудом ворочался жесткий кусок наждака, адски болело горло, голова была тяжелой, а мысли обрывчатыми, нестройными, как и положено в температурном бреду. И когда это он успел простудиться?

– Э, друг, как я тебя до гостиницы доведу? – испугался Венька. – А если ты помрешь по дороге?

– Не помру, – с трудом ответил Александр, потому что язык не слушался, губы прыгали, а еще ему было холодно, так холодно, будто он находился не в жарко натопленной камином гостиной, а в брезентовой палатке, поставленной на Северном полюсе. – У меня всегда так бывает. Мне поспать надо. Завтра утром проснусь совершенно здоровый. Я знаю.

– Вот что, – Ройл Шакли умел принимать решения, – вы, Алекс, останетесь у нас на ночь. Негоже вам в таком состоянии выходить на улицу. Переночуете в гостевой спальне, а утром посмотрим.

– Нет, это неудобно, – вяло возразил Александр, понимая, что сейчас просто не дойдет не то чтобы до гостиницы, но даже до такси, так худо ему было.

– Глупости, нет ничего неудобного, – отрезал Ройл. – Наша дочь Вики у бабушки, так что вы совершенно точно никому не помешаете. Сейчас я провожу Бенджамина в отель, чтобы он не потерялся по дороге, а Мэри обустроит вам постель. Если за ночь вам не станет лучше, то мы вызовем врача.

Остаток вечера и ночь тонули в температурном дурмане. Лежа в свежей, пахнущей лавандой постели, он то проваливался в забытье, то выплывал из него, судорожно соображая, где находится. Неяркий свет торшера, прикрытого платком, чтобы не резал глаза, скупо освещал чужую, заставленную незнакомыми, «нездешними», очень иностранными вещами. Торшер стоял на столике с причудливо изогнутыми ножками, и перед ним располагалось что-то непонятное, что изнуренный болезнью мозг никак не мог идентифицировать. Какие-то фигурки…

Очередной раз проваливаясь то ли в сон, то ли в кошмар, Александр видел удивительные батальные картины, разворачивающиеся в его подсознании. Армия в красных мундирах шла в наступление, оголив штыки. Черные лохматые шапки венчали головы солдат, блестели пуговицы и дочерна начищенные сапоги. Враг разворачивался и бежал, покидая поле боя, а солдаты-победители разевали рты в немом крике «ура», но отчего-то не могли издать ни звука.

В этом молчании было что-то настолько страшное, что Александр Листопад просыпался в ужасе, покрытый потом, судорожно хватал ртом свежий воздух. Прохладой и свежестью тянуло от открытого окна, но сам он был тщательно укрыт большим, тяжелым, из лоскутков сшитым одеялом. В его детстве тоже было такое одеяло, сшитое бабушкой из остатков разноцветного ситца, и сейчас он удивился мимолетом, что в далекой и чужой Англии, оказывается, тоже пользуются такими одеялами, а потом вспомнил, что да, и даже слово английское вспомнил, которое характеризовало подобную технику лоскутного шитья – пэчворк.

Все вокруг было неясным, туманным. И одеяло, и фигурки на столе, и штора, едва колышущаяся от ветра. Единственной реальностью в этом мире полутеней было лишь лицо Мэри Шакли, озабоченное, серьезное, периодически наклоняющееся над ним прекрасное лицо. И еще рука, прохладная, изящная, узкая в кисти, с длинными ловкими пальчиками, иногда ложащаяся на его лоб. Мэри была из сна, из сказки, из той жизни, которая никак и ни при каких обстоятельствах не могла приключиться с ним. Но не существовало этой ночью ничего реальнее и прекраснее, чем она.