Встреча. Повести и эссе

Так думают все они, его друзья, которых все больше тяготит общение с ним. Они видят в нем писателя, оказавшегося в «плену собственной манеры» (Аттербом), они пеняют на его искусственность, на отсталость и ханжество, им претят, как, например, его доброму когда-то приятелю Карлу Борромеусу фон Мильтицу, эти неизменные разговоры о военной славе и чести, которые стали особенно невыносимыми для них, когда они на собственном опыте убедились, что такое война. «То, чего я искал в войне: достойных опасностей, поэзии, рыцарства, — ничего этого, видит бог, нельзя было найти; одно только омерзение, ужас и еще раз ужас…» — пишет Мильтиц, естественно, не для Фуке, которого не хочет обидеть. Этого не хочет никто, даже Фридрих Пертес, его бывший издатель из Гамбурга, не желающий больше печатать Фуке; чтобы не обидеть его, он облекает свой отказ в одном из писем от 1819 года в утешительные слова:

«Это правда, что твои сочинения читают нынче с меньшей охотой, нежели несколько лет назад… Но вооружись терпением!.. Все не так страшно, разве что ты какое-то время остался бы без издателя, и только! Так ведь и это определенно уладится… С неомраченным сердцем вперед, мой дорогой, мой милый Фуке! Сочиняй, пой, твори, и пусть не покидает тебя приятное, бодрое расположение духа!»

Однако сам поэт утешает себя, пожалуй, лучше, чем этот неверный издатель, когда сравнивает свою участь с судьбой других великих поэтов. Его стихотворение «Участь поэта» было напечатано уже в 1816 году в изданной им совместно с Каролиной «Записной книжке для женщин». Оно начинается так:

Светские повесы,
Дамы и невесты,
Весь ваш шум словесный
Мне не повредит…

Затем поэт призывает оставить ему его песни, складывающиеся на крыльях мечты; завершается стихотворение следующими строфами:

Высшее стремленье
И крови волненье
Недоразуменьем
Кажется для вас.
Как гордых птиц, поэтов
Гнала судьба по свету
Без ласки и привета
И мне грозит сейчас.

Привет, изгнанник славный,
Ты, Данте, лучшим равный,
Ты, Тассо своенравный,
Привет мой шлю я вам!
Мы скоро рядом ляжем,
Друг другу все расскажем,
С улыбкою покажем
Рубцы всех наших ран.

Его неумение оценивать себя, которое столь же велико, как и недостаток самокритичности, исключает для него возможность трезво видеть свое положение. Ему и в голову не приходит, что его сочинения могут быть безынтересны. Он воображает, будто клика политических врагов отечества не может простить ему верность королю и препятствует его продвижению по пути успеха; даже в последние годы жизни он все еще не хочет сдаваться и надеется, как и прежде, «противостоять бурным стремлениям века, наперекор кишащему миру и всей этой суете, которую по недоразумению и по привычке именуют духом времени», — читаем в его автобиографии 1840 года. Впрочем, он только настраивает себя бодро держаться и не сдается больше из упрямства: Фуке чрезмерно страдает от все возрастающего одиночества. Прежние друзья пренебрегли его идеалами, с тем «чтобы вольнее предаваться греховному брюзжанию и раздраженному умничанию» («Пауль Поммер»), и мир не знает благодарности. «У-у! Холодно мне», — читаем в его романе «Беженец» (1824), когда один из героев войны 1813 года предчувствует, что слава военного поэта (хотя б он и оросил золотые струны кровью своего благородного и верного сердца) недолговечна: «У-у! Холодно мне в глубочайших недрах жизни! То ли утренний холод сковывает меня после ночной скачки? То ли это стынет кровь от твоей жутко-леденящей вести о неблагодарном мире?»

Но жизнь готовит ему новые страдания. В «Истории жизни» он пишет: